Ицхак Зив-Ав
«Вся ротшильдовская рать» (из книги «Говорят, есть страна…»)
При жизни его звали «щедролюбивый», в памяти последующих поколений он остался как отец ишува. Его любили. На него нападали. Им восхищались. Его людей, которых он назначил управлять колониями, ненавидели. Их называли безличным словом пкидут — начальство, служащие. Перед ними пресмыкались. Против них бунтовали. Примирялись с фактом их существования — попробуй не примирись, но простить им не простили ничего.
Об этом времени написаны тысячи слов, но трудно найти равные по силе словам Ахад-хаАма: «Будучи в Ришон ле-Ционе, я отправился нанести визит управляющему. В прихожей его дома я застал старейшин поселения, которые стояли обнажив головы, дожидаясь, когда господину вздумается к ним выйти и выслушать их просьбу. В ответ на мой вопрос, долго ли уже они так стоят, один из них горько вздохнул: Так мы стоим восемнадцать лет… Крепостничество во всем блеске».
Впервые Ротшильд приехал в страну в 1887 году, на пятый год существования основанных им поселений. Было ему тогда всего 42 года. Обращаясь к поселенцам Зихрон-Яакова, он сказал: «Мы с вами еще сподобимся увидеть собирание диаспоры». Однако большинство его служащих считали себя исполнителями причуд упрямого и своенравного богача. Отсюда вытекало их отношение к своему положению и поведение с другими. Трудно поверить, что они нарочно вредили обществу, становление которого происходило у них на глазах. Всего вероятнее, ими руководило ощущение, что золотой мешок, не найдя лучшего применения своим деньгам, пускает их на ветер, раздавая тунеядцам. В них взыграла спесь. Когда Шейд, главный ротшильдовский управляющий, — рассказывают крестьяне Галилеи, — раз в году объезжал страну, его сопровождала большая свита, целый поезд фаэтонов и богатых карет. Процессия следовала через Цфат вечером, и его жители должны были выставлять на подоконники лампы, дабы осветить всесильному его путь и возвеселить его сердце одному ему подобающим приемом.
Чтобы представить себе, какой была администрация барона, достаточно сказать, что в Ришон ле-Ционе на 30 виноградарей приходилось 54 должностных лица, а в Зихрон-Яакове в 1899 году на 123 семьи земледельцев — 65 семей чиновников. Было время, когда баронская контора Зихрон-Яакова насчитывала 90 должностных лиц! Цель их приезда в Эрец-Исраэль была нажиться и уехать, — так что ишув управлялся, как маленькое княжество, созданное лишь затем, чтобы удовлетворять потребности княжеского окружения, — в ярости писал А. Ш. Гиршберг, который более года ездил по стране, собирая материалы для своей книги «Управление новым ишувом в Эрец-Исраэль».
Чиновники жили в поселениях замкнутой господской кастой, обособленной от людей, порученных их заботам. Они давали балы, устроили для себя на берегу озера Хулы «ривьеру» в миниатюре, а в синагоге Петах-Тиквы приказали соорудить ложу, возвышавшуюся над скамьями простых смертных (однажды, в припадке гнева, Иехошуа Штампфер с помощью других поселенцев разнес ее в щепки). В Ришон ле-Ционе они натравливали поселенцев друг на друга по принципу «разделяй и властвуй». Как и положено «колонизаторам», им запрещалось общаться домами с туземцами — еврейскими поселенцами. Поселенец, который в двадцать четыре часа не выполнит наши распоряжения, будет наказан, — гласило объявление администрации Зихрон-Яакова. Мертвая тишина воцарилась в поселениях, — писал Моше Смелянский в своей филиппике против администрации. Были запрещены все общественные учреждения, в том числе комитеты. В Ришон ле-Ционе опечатали библиотеку, как гнездо свободомыслия и бунтарства. Запретили собрания, хотя бы и на частных квартирах. В Рош-Пинне поселенцы должны были по очереди исполнять обязанности дворового при чиновнике. Каждый поселенец при встрече с чиновником на улице обязан был ломать перед ним шапку. В Ришон ле-Ционе жителям запретили принимать кого бы то ни было на ночлег без разрешения начальства. На принадлежность к какой-либо организации или для основания какого-либо общества разрешение требовалась уже высочайшее — из Парижа, то есть из административного центра. Власти чиновников на местах было уже недостаточно.
Мертвая тишина требовала жертв. Купец первой гильдии Моше Нисан Смульчинский, которому в России был открыт доступ в города, где запрещалось проживать евреям, переселившись в Эрец-Исраэль, поставил дело на широкую ногу: виноградники, рощи миндаля и поля пшеницы в Ришон ле-Ционе и в Гедере, дома, подворья и сады. Про таких, как он, говорят: баал бе-амав, что означает человека не только энергичного, удачливого и сильного, но еще и заслужившего у окружающих их доброжелательное уважение. Смульчинский держался подальше от общественной кормушки, от баронской администрации, да и от интриг самих поселенцев. Тем не менее, и он страдал от безобразия общей атмосферы. Не о том он мечтал. И однажды, в прекрасный летний день, надев свое лучшее праздничное платье, счастливчик Смульчинский отправился на свой виноградник и, встав в тени лозы, пустил себе пулю в лоб.
Как уже говорилось, предприятие Ротшильда было воспринято многими его администраторами как прихоть денежного мешка, они транжирили его деньги не считая. Сам барон хранил молчание в своей дали. Лишь к концу жизни, встретившись с сионистами лицом к лицу, он позволил себе признаться, что им двигала не филантропия, а национальная задача. Возможно, поэтому он мирился с растратой средств. В записках современников мы читаем, что напрасным расточительством были одержимы все чиновники и все садовники, точно пораженные инфекционной болезнью, а содержание администрации стоило больше, чем содержание всех поселений в целом, и вся эта огромная сумма списывалась за счет несчастного ишува. Чиновники поступали, как им вздумается. Создавая видимость усиленной деятельности, сажали и выкорчевывали, сажали снова, меняя одни посадки на другие. Первый садовник Зихрон Яакова выкорчевал на территории поселения масличные рощи, испокон веков произраставшие в Эрец-Исраэль, и посадил вместо них саженцы тутового дерева для разведения шелкопряда. Его преемник выкорчевал тут и насадил вместо него персики. Третий садовник свел плантации персиков, разбив на их месте виноградники, но при этом, не обращая внимания на опыт других поселений, посадил лозу, подверженную губительному для виноградников заболеванию филлоксерой. Два года десятки поселенцев работали на рыхлении скалистого грунта под посадки миндаля, а после выяснилось, что место для плантации – склон холма, открытый всем ветрам, — выбрано неправильно, и что миндаль на таком месте расти не будет. Спросили бы у местных феллахов, посмеивались над чиновниками за их спиной. Но тем было наплевать. А садовников охватил такой зуд сажать и пересаживать, что они посадили тутовые деревья и на болотах Петах-Тиквы. Пока же налево и направо сорили баронскими деньгами и подавляли всякую инициативу со стороны самих поселенцев. Им полагалось бессловесно подчиняться дисциплине.
В виноградарских поселениях воспрещалось сажать другие сельскохозяйственные культуры. Чтобы посеять немного пшеницы, одному поселенцу из Зихрон-Яакова пришлось арендовать поле у соседа-араба. Поселенцам запрещалась любая работа на стороне. Работать за денежное вознаграждение позорно для чад барона, — звучала ханжеская сентенция. Был случай, когда два брата, которым опротивело жить на франки (баронское пособие), тайком начали ходить в отхожий промысел; их уличили и оштрафовали. Главный администратор Шейд написал в одном из своих отчетов в Париж, что «из-за своеволия и упрямства поселенцев невозможно привести их к послушанию, пока они с хлебом…». С этим заявлением перекликается письмо билуйца Менаше Мееровича из Ришон ле-Циона в Россию в редакцию еврейской газеты: С нами обращаются, как со стадом, управляя палкой, один конец которой сулит нам скудный хлеб, а другой — грозит изгнанием… Кнут правит, в душе — голод….
В вопросах дисциплины барон всегда принимал сторону своей администрации.
Так она действовала, и самым безотказным ее оружием было прекращение выплаты пособий, обрекающее целые семьи на голод. Пока не капитулируют. Унизить, чтобы не поднимали головы. Так было в Зихрон Яакове, так было и в Ришон ле-Ционе, когда поселение раскололось на два лагеря: «Союз друзей», готовый поладить с администрацией, и «Борцов за мир», которые призывали к бунту против нее. Когда разгневанный подрывом дисциплины Ротшильд приехал в поселение, навстречу ему вышли и те и другие: «друзья» — приспособленцы в синих рубахах и – «борцы за мир» — бунтари, одевшиеся в черное. Сила ваша не в том, чтобы бунтовать, — увещевал барон непокорных; однако в одном из своих писем, о чем поселенцы, разумеется, не знали, Ротшильд жаловался, что не может найти администрацию, которая бы его удовлетворила.
Об этом первом выступлении в защиту человеческого достоинства и прав земледельца стоит рассказать особо. Оно произошло в Ришон ле-Ционе, причем в центре событий там стоял человек, который в свое время побудил барона Ротшильда начать свое великое предприятие.
Уже через две недели после основания Ришон ле-Циона выяснилось, что поселенцам долго не продержаться, и в диаспору за помощью был отправлен посланец. Он выехал в начале августа 1882 года и через месяц был принят в Париже Ротшильдом.
Иосеф Файнберг, молодой инженер, моложе Ротшильда, поселил в сердце барона привязанность к ишуву. Из согласия помочь первым поселенцам тридцатью тысячами франков на устройство колодца выросло грандиозное предприятие, результатом которого явились 44 еврейских поселения в Эрец-Исраэль. Однако тому же Файнбергу, который привлек в страну отца ишува, суждено было схватиться с его служащими, которые измывались над поселенцами, и, пожертвовав собой, уйти в скитания навстречу трагическому концу. Иосеф Файнберг возглавил бунт в Ришон ле-Ционе. Приехав в мятежное поселение, барон призвал его к себе. Состоявшийся между ними разговор заслуживает того, чтобы его причислить к классическим образцам борьбы за человеческое достоинство.
Ротшильд попросил Файнберга оставить поселенцев в покое и покинуть Ришон ле-Цион. «Все ваши миллионы, — ответил тот, — не смогут вынудить меня уйти отсюда». Ротшильд вспыхнул: «В таком случае, вы для меня умерли….»
И тогда Файнберг написал барону: «Позвольте рассказать вам сон: я стучусь в небесные врата, мол, умер, отворите! Но ангел-привратник говорит мне: Нет, ты не умер, ты живой. — А как же нет, раз барон решил, что я мертвец?! — Пойди и скажи барону, отвечает ангел, что не он — другой вершит жизнь и смерть».
Непосредственным поводом для взрыва скопившегося негодования было изгнание из Ришон ле-Циона Михаэля Гальперина. Протест возглавил Йосеф Файнберг. Началось с того, что многочисленная делегация наемных рабочих и поддерживавших их требования поселенцев отправилась к управляющему Иехошуа Осовицкому, бывшему учителю из Микве-Исраэль, которому власть вскружила голову, хотя начинал он дельно. При виде такого небывалого зрелища, как настроенная протестовать толпа, Осовицкий схватил ружье, выстрелил в воздух и послал нарочного за турецкими солдатами. Взбешенные их появлением поселенцы потеряли остатки робости и выгнали Осовицкого из Ришон ле-Циона. Расплата последовала немедленно: всякая денежная помощь Ришон ле-Циону прекратилась. Обе стороны не уступали. Поселенцы стояли на своем: «Мы или он!». Но голод сделал свое, и они в конце концов пошли на компромисс: Ришон ле-Цион избавился от ненавистного управляющего, а администрация — от смутьяна. Осовицкого перевели в Галилею, а Файнберга выпроводили из колонии на все четыре стороны.
Осовицкий поправил в Галилее свою репутацию, история заселения страны воздала должное размаху его деятельности. А Йосеф Файнберг подчинился призыву руководителей Хибат-Цион –продал землю и ушел, так и не оправившись никогда от нанесенного ему удара и катясь по наклонной к своему трагическому концу. Сначала в Лоде, где оказался первым и единственным евреем, он попытался открыть в компании с одним арабом давильню оливкового масла, потерпел неудачу и переселился в Яффу. Занялся аптечным делом, перепробовал множество других занятий, лишь бы не эмигрировать из страны. Всякий раз он оставался у разбитого корыта, даже когда купил лошадь и телегу и превратился возчика. Тринадцать лет скитался он с места на место, нигде не удерживаясь. Никто не интересовался его судьбой. Старый друг, с которым вместе они основывали Ришон ле-Цион, Залман Давид Левонтин, тоже ушел оттуда. Разочаровавшись, уехал в Россию, вернулся, поселился в Яффе и, найдя работу в банке, жил уже совсем другой жизнью. Всеми покинутый, Файнберг тяжело заболел. Его привезли на поправку в Иерихон, где однажды соседи, зайдя к нему в комнату, нашли его мертвым. Тело положили на осла, повезли в Иерусалим и похоронили на Масличной горе. В тот месяц, когда Файнберг наконец отмучился, исполнилось ровно двадцать лет со времени его приезда в Эрец Исраэль. В найденном письме Файнберга, адресованном его приятелю, есть следующие строки: «Я предпочел бы быть заживо похороненным в стране, лишь бы не слышать голоса живых… Честность и справедливость — заржавленное оружие на этом свете… Трудно бороться во имя идеалов правды…».
За счет барона…
После того как в 1900 году Ротшильд передал управление поселениями обществу барона Мориса Гирша, прекратила свое существование ротшильдовская администрация. Однако память о ее нравах была так сильна, что присказка за «счет барона», прижившаяся среди поселенцев, сохранилась в языке до сих пор. Халуцы, начавшие эпоху заселения страны на принципах суровейшего самоограничения и самодисциплины, не только попали в унизительное положение иждивенцев, но и испытали на себе разлагающее влияние даровых денег, которые текли из Парижа. Уже не надо было вести борьбу за существование: лизоблюдство и покорность администраторам обеспечивали место у кормушки. С первыми урожаями винограда пришло мнимое изобилие — за счет барона, так как ротшильдовские винодельни скупали виноград по искусственно завышенным ценам. Изобилие отравило души не менее связанного с ним унижения.
Одним из самых яростных обличителей порядков, заведенных ротшильдовской администрацией, был Моше Смелянский, летописец ишува под псевдонимом Хаваджа Муса. 16-летним подростком он ушел на болота Хадеры с основателями этой колонии, участвовал в строительстве Реховота и заложил основы Объединения еврейских крестьян. Все годы он старался привить еврейским земледельцам чувство собственного достоинства, выступал против подражания нравам баронских служащих. Его тоскливое от душевной боли перо запечатлело разнузданные балы ришон ле-ционцев, забывших за своим фальшивым благополучием высокие идеалы прошлого. Рассказал он и о «барышнях Шейда», главного ротшильдовского администратора, который во время инспекционных разъездов по стране возил с собой красивых спутниц. Он менял их одну за другой, и за безропотное подчинение им полагалась награда: поездка на учебу в Париж с последующим местом учительницы в одном из поселений… Жизнь за счет барона с ее погоней за наслаждениями и наплевательским отношением ко всему на свете породила ту удушливую атмосферу, которую Моше Смелянский назвал мертвой тишиной.
Позднее, когда это время стало уже историей, нашлись доводы и в оправдание ротшильдовской администрации. Моше Клейнман, редактор сионистского журнала «Ха-олам» («Этот мир», отмечает что, хотя по мнению руководителей Хиббат-Цион в России, чиновники барона относились в равной степени враждебно как к ишуву, так и к самой идее национального возрождения, читая их письма к Иехуде Леону Пинскеру, лидеру Ховевей-Цион, мы не находим никакого основания для такого взгляда. Шмуэль Гирш, например, притеснявший билуйцев в Микве-Исраэль с помощью своего арабского надсмотрщика — а может быть, испытывавший их на свой военный, жесткий манер, — обернулся их заступником перед Одессой, когда руководители Хиббат-Цион заговорили о том, что «билуйцы стали несчастьем движения». Со временем Гирша пригласили даже возглавить яффский комитет Ховевей-Цион, и Исраэль Белкинд, которого когда-то выгнали из Ришон ле-Циона по приказу того же Гирша, живший теперь среди билуйцев в Гедере, записал: «Ишув одолел его». Гирш ездил на спинах поселенцев в ротшильдовских колониях, но тот же Гирш выступил защитником наших братьев-поселенцев перед Ховевей-Цион и в письме к Пинскеру восклицал: «Нет, господа хорошие, все поселенцы были в прошлом устроенные люди и не искали подаяния: мысль о благе народа побудила их бросить имущество и взяться за плуг. То, что они вытерпели, под силу только камням!». Именно Гирш обвинил Ховевей-Цион в том, что они думали о поселенцах ложно и обзывали их попрошайками.
Ротшильдовская администрация вела себя деспотически. Сотни служащих барона, облепившие поселения, знали лишь единственного хозяина — главного администратора, через которого доходили до них распоряжения из Парижа. Поселенцы-идеалисты, вернувшиеся в Сион, пережили крах своих идеалов, ломая шапку в баронских конторах. Деятели Хиббат-Цион, нищенская касса которой часто оказывалась и вовсе пустой, унижались перед чиновниками, в большинстве своем людьми без национальных корней, неспособными разглядеть в поселениях выражение национальной задачи. Когда же возник политический сионизм, то и он, как ни парадоксально, долго отказывался признать за поселениями сионистское значение. «Я резко и категорически протестую против всякой попытки увязать воедино сионизм и существующие в Эрец-Исраэль поселения», — объявил Макс Нордау, идеолог движения. Согласно такой концепции, пока не достигнуто политическое разрешение вопроса, в существовании поселений нет смысла. Ослепленный собственным пылом, Макс Нордау развенчал и побуждения Ротшильда: «Он, погоняющий поселенцев, да что я говорю! — приказывающий им, как господин и владыка, взял на себя ужасную ответственность и один должен ее нести». Нордау обвинил Ротшильда в том, что тот пытается создать резервацию, заповедник для выведения евреев особого сорта.
В образовавшемся вакууме между сионизмом, занятым поисками пути, и одиночкой, который спасал, строил и содержал поселения, не существовало силы, способной вселить в ротшильдовских служащих хоть толику его духа.
Ротшильд не ведал усталости. Когда он ехал в Эрец-Исраэль, — а ездил он туда пять раз в период с 1887 г. по 1925 г., — то всякий раз вез с собой уйму разнообразных экзотических растений на предмет их экспериментального выращивания в стране, так что его корабль изображали в виде Ноева ковчега, плывущего по воде и собирающего для поселений всякой твари по паре. Нельзя сказать, чтобы администрация не старалась угнаться за ним. Посадки вечнозеленой растительности на тысячах дунамов поражали гостей, восхищавшихся оазисами среди пустоши. Если администрация Ротшильда и просадила огромные суммы на бесконечные эксперименты, в том числе с табаком, шелковичными червями, хлопком, пряными растениями и сахарным тростником, то, в конечном итоге, ее неудачи обернулись базой современного сельского хозяйства Израиля. Прав историк колонизации страны, Дан Гилади, когда, подводя черту под эпохой барона, говорит, что в два эти десятилетия, до передачи управления поселениями обществу барона Гирша, у Ротшильда вряд ли была возможность выбора лучшей системы действий. С исторической же точки зрения, все то дурное, что породило выражение «за счет барона», отошло в тень. Ибо поселенческое предприятие Ротшильда, рассматривавшееся сподвижниками Герцля как чуждая сионизму филантропия, заложило основы будущей государственности.
Оглядываясь назад, Ротшильд так оценил дело своей жизни в речи, произнесенной в тель-авивской синагоге в 1925 году и прозвучавшей как духовное завещание:
«…Идея, которую я лелеял, заключалась в том, чтобы создать большой центр, где процветал бы дух еврейства, его высокого Учения и благородной культуры, и чтобы этот центр благотворно влиял на положение евреев во всех странах света… Вы строите на песке, — говорили мне… Возделанные поля, многочисленные виноградники и цитрусовые плантации, которые выглядят, как оазисы, все это свидетельствует о силе еврейского народа и его выдержке. Ощутимые результаты этого тяжелого труда во многом помогли решению еврейского вопроса в мире. Самоотверженное движение, проистекающее из чувства величия еврейского народа, породило дух единения и взаимопомощи, именно оно повлияло на мнение мирового еврейства и привело к декларации относительно национального очага… Пусть здравствует народ Израиля во исполнение своего высокого предназначения, живя на своей земле, среди больших народов, и камни зданий, которые он возвел в Эрец-Исраэль, останутся твердыми и прочными вовеки». Это был последний приезд Ротшильда в страну.
Давид Бен-Гурион так определил место отца ишува в истории национального возрождения: «Во всей истории еврейского народа в диаспоре, за долгую эпоху почти в два тысячелетия, вряд ли можно найти такого деятеля, который сравнился бы с замечательной личностью создателя еврейских поселений на земле обновляющегося отечества, — личностью барона Эдмона де Ротшильда. Даже если мы мысленно соединим в один образ трех выдающихся деятелей: дона Иосефа Наси, сэра Моше Монтефиоре и барона Мориса Гирша, то и подобная попытка не даст нам такой фигуры, которая сможет сравниться с личностью великого филантропа, его деяниями и даром предвидения».
