Нынешнее поколение, пережившее трагедии, далеко превосходящие трагедию Кишиневского погрома, наверно, удивится тому, какой ужас этот погром вызвал в тогдашнем еврейском мире. Не знаю, был ли Кишиневский погром самым страшным из российских погромов начала 900-х годов. Конечно, он не идет в сравнение с тем, что происходило в четвертом и пятом десятилетиях ХХ века. Но на памяти нашего поколения Кишиневский погром был первым за четверть века после кровопролитий, с которых началось правление Александра III . Возможно, мы были так потрясены еще и потому, что интуитивно почувствовали, что готовит еврейству наступающее столетие.
Сорок пять убитых, более тысячи раненых, пятьсот разрушенных и разграбленных домов и лавок — таковы цифры Кишиневского погрома. В течение 24 часов евреи Кишинева были отданы во власть разъяренной толпы, состоявшей из городского и окраинного отребья. Только вечером следующего дня, выполняя запоздалый приказ министра внутренних дел Плеве, полиция вмешалась и приостановила зверства и разрушения.
Гнев и отчаяние, захлестнувшие все еврейские общины России, соединились с унизительным чувством беспомощности. Кишиневский погром был ответом царской России на порыв ее еврейских подданных к свободе. Мы догадывались, что это не завершение, а скорее начало длинной цепи событий. Побоища были организованы преднамеренно, тщательно спланированы и везде происходили на глазах гражданских и военных властей, которые вмешивались лишь тогда, когда видели, что убийства и грабежи зашли слишком далеко. Русской печати было запрещено говорить правду о погроме. Протесты Толстого и Короленко не были опубликованы. Даже нам, евреям, разрешалось упоминать о своей трагедии лишь в самых сдержанных выражениях. Когда наш национальный поэт Бялик написал свое гневное обличение Кишиневского погрома, ему пришлось заменить, Кишинев городом Немировым* времен Богдана Хмельницкого. Широкой русской публике было сообщено, что имели место «инциденты», пьяные уличные скандалы, не имеющие серьезного значения.
Вероятно, самой мучительной особенностью Кишиневского погрома было то, что евреи давали себя убивать как овцы, почти не оказывая сопротивления. Несмотря на оголтелую погромную пропаганду Крушевана, они отказывались верить в возможность побоища, организованного с благословения властей, и нападение, совершенное в последние дни праздника Песах, застигло их врасплох. С другой стороны, враг был превосходно организован, погром перемещался из одной части города в другую с почти военной четкостью. Шансов организовать хотя бы импровизированную самооборону не было никаких. В отдельных случаях молодежь, у которой оказывалось под рукой оружие, пыталась сопротивляться; ее тут же разоружала полиция.
Из Варшавы я предполагал вернуться в Женеву. Но теперь я махнул рукой на лекции и вернулся в черту оседлости. Вместе с друзьями и знакомыми я занялся организацией групп самообороны. Когда вскоре после этого вспыхнул погром в Гомеле, неподалеку от Пинска, хулиганы неожиданно наткнулись на сильные и организованные еврейские отряды. Вмешалась полиция, сделавшая все возможное, чтобы разоружить евреев; но группам самообороны удалось, по крайней мере, отразить первую волну нападений, и погромщики уже не смогли набрать свой первоначальный размах. Постепенно по всей черте оседлости между евреями и русскими властями разгорелась своеобразная война, в которой евреи защищали порядок, тогда как власти поощряли беспорядки. Ярость с обеих сторон нарастала, и наша жизнь становилась все более напряженной. Я отчетливо помню состояние, когда погром уже казался чем-то вроде облегчения. Куда тяжелее было переносить изнурительное ожидание, постоянную тревогу, обостренные отношения с соседями, чем открытое столкновение. Как угадать, кто будет твоим союзником, кто останется в стороне, а кто присоединится к погромщикам? Когда вспыхивал погром, мы, по крайней мере, стояли с врагами лицом к лицу, а потом могли рассчитывать на некоторый период относительного спокойствия.
Во время тревожного ожидания любая нормальная деятельность казалась бессмысленной. Это была война. Наши мечты о Палестине, наши планы создания Еврейского университета — все отошло на задний план. Глаза не видели ничего, кроме крови замученных мужчин, женщин и детей, уши не слышали ничего, кроме их криков.
Когда я наконец вернулся в Женеву, я ни о чем другом не мог думать. Каждое письмо, которое я получал из России, звучало как похоронный плач. Я был совершенно подавлен; мои научные занятия казались мне бессмысленными, и я был бессилен что-либо предпринять. Я ждал лета и очередного сионистского конгресса — это должен был быть шестой по счету конгресс — со смешанным чувством безнадежности и каких-то смутных упований.
Мне был о ясно, что Кишиневский погром и последующее наступление террора не сулят ничего доброго нашему движению. В такие периоды рушатся планы, ожесточаются чувства, возникают неосуществимые идеи. Печать панических настроений, ставшая лишь более заметной после Кишиневского погрома, лежала на сионистском движении уже в течение ряда лет. Мысль о «немедленном решении» преследовала нас на каждом шагу, отвлекая от трезвого анализа и насущных действий. В погоне за призрачными дипломатическими победами официальное сионистское руководство предало забвению духовную сторону движения. Именно эта сторона стала основной заботой нашей Демократической фракции.
В конце весны 1903 года я направил из Женевы Герцлю меморандум, в котором изложил критические замечают нашей фракции. Я сообщал о положении евреев в России, о распространении революционных настроений среди еврейской молодежи, о новых преследованиях, организованных Плеве, и об обстоятельствах, тормозящих распространение сионистских идей среди евреев. Нашему развитию, писал я, препятствуют правые настроения сионистского руководства и его клерикальный уклон. Официальная Россия черпает свои сведения о сионизме из сионистской печати, а эта печать характеризует Демократическую фракцию как «анархистскую», «нигилистскую» и тому подобное. Еврейская молодежь в России отходит от нас, потому что официальный сионизм представляется ей «мизрахистским»* и мелкобуржуазным; между тем внутри самого движения все другие направления объявляются атеистическими и бунтарскими.
Я отмечал, что клерикальный уклон обусловлен тем, что западноевропейские сионисты являются, в сущности, пассивными националистами, сознательно или бессознательно находящимися под влиянием ассимиляторских настроений, обусловленных религиозностью такого толка, которая не имеет глубоких корней в еврейской традиции и историческом опыте народа. Между тем насущные потребности практической работы в Палестине игнорируются.
Однако Герцль, даже если он и чувствовал справедливость наших замечаний, все более попадал в плен избранной им самим тактики. Его влекло ко все большему расширению чисто дипломатических контактов. Страдания русского еврейства подавляли его; он предвидел новую волну эмиграции в результате Кишиневского и других погромов и приумножал свои попытки найти «немедленное решение». С приближением лета распространились неясные слухи о каких-то политических переговорах с Англией, но об их содержании мы ничего не знали вплоть до открытия следующего конгресса. Тем временем стало известно, что Герцль сумел добиться встречи с Плеве. В начале августа, незадолго до открытия Шестого конгресса, Герцль направился в Россию, чтобы получить аудиенцию у палача Кишинева.
Этот его шаг вызвал ожесточенные споры. Одни полагали, что еврейский лидер не может позволить себе чрезмерную разборчивость и обязан вести переговоры даже с убийцей, если это может принести какие-нибудь практические результаты. Другие не могли примириться с мыслью о таком унижении. Но были и такие — и я принадлежал к их числу, — которые считали этот шаг не только унизительным, но и абсолютно бесплодным. От переговоров с Плеве, который вскоре после Кишиневского погрома издал ряд декретов, направленных на подавление всякой сионистской деятельности, нельзя было ожидать никаких мало-мальски серьезных результатов. Оказалось, что Герцль надеялся не только убедить Плеве подавить разгул «черной сотни» (это была совершенно несбыточная надежда, ведь антисемитизм был необходимым инструментом внутренней политики Плеве, прокурора Синода Победоносцева и вообще царской власти), но даже мечтал о том, что русское правительство поможет ему убедить султана Турции Абдул Хамида открыть нам ворота Палестины! Большую оторванность от жизни трудно себе представить: антисемиты отнюдь не стремятся помогать евреям в создании их Национального очага; антисемитизм несовместим с какой бы то ни было реальной помощью еврейскому народу. Погромы — да; преследования — да; эмиграция — да; но ничего, что может способствовать освобождению и возрождению евреев.
Дружеские переговоры Герцля с Плеве, разумеется, не дали никаких результатов, если не считать очередного разочарования и возросшего чувства отчаяния, а также еще более глубокого размежевания сионистов с революционерами, ибо у этих последних наша уступка реакции вызвала особенно бурное негодование. Меморандум, который я направил Герцлю, не возымел никакого действия.
Но самое худшее ожидало нас на Шестом конгрессе. Он открылся под мрачным знаком Кишиневского погрома и завершился историей с Угандой.
Всевозможные слухи о переговорах Герцля с британским правительством улеглись только после того, как конгрессу был и доложены итоги различных действий Герцля. Прежде, чем представить эти факты для всеобщего обсуждения, Герцль проконсультировался с Исполнительным комитетом — руководством конгресса — и убедился, что его ожидает сильная оппозиция. Но о подлинной силе этой оппозиции он еще не догадывался. Многие из русских делегатов осуждали Герцля за его визиты к Плеве. Они не могли говорить об этом открыто (хотя Нахман Сыркин все же выразил в связи с этим свое резкое неодобрение на заседании конгресса), поскольку знали, что и в Базеле за ними следит российская тайная полиция и по возвращении в Россию им придется отвечать за каждое неосторожное слово. Это глухое недовольство только усилилось, когда Герцль, с обычным своим умением зажечь предварительно аудиторию, огласил знаменитое письмо британского правительства, подписанное лордом Лансдоуном. В этом письме евреям предлагалась для заселения автономная территория в Уганде, в той ее части, которая сейчас называется Британской Восточной Африкой.
Я помню одну примечательную деталь этого заседания конгресса. У нас уже сложился обычай взвешивать на стене, за председательским креслом, карту Палестины. На этот раз она была заменена картой Уганды, и этот символический акт неприятно задел нас и наполнил мрачными предчувствиями. В начале своей речи Герцль яркими красками обрисовал положение евреев, которое мы, российские евреи, знали слишком хорошо. Из всего этого, по его утверждению, напрашивался лишь один вывод — настоятельная необходимость в немедленной и широкой эмиграции народа, находящегося под угрозой погромов. Нужны был и срочные меры. Он не отвергал навсегда идею Палестины как места для создания еврейского Национального очага. Напротив, он сообщил собравшимся, что обещание Плеве оказать нажим на Турцию укрепляет наши надежды на возрождение Палестины. Но для решения неотложных задач появилась совершенно новая, крайне важная перспектива. Британское правительство предложило нам территорию в Британской Восточной Африке. Разумеется, Британская Восточная Африка — это не Сион и никогда им не будет. Это, возможно, только временный вариант — но сейчас служащий общенациональными государственным интересам.
Роль Герцля была тщательно продумана — как оказалось, даже слишком тщательно, ибо сама осторожность, взвешенность фраз невольно выдавали наличие серьезных противоречий. На закрытом заседании Исполнительного комитета Герцль уже натолкнулся на сильное сопротивление. Но все же там он получил большинство голосов и сумел добиться резолюции, которая позволила ему представить британское предложение от имени всего Исполнительного комитета. Зная, что и на пленарном заседании конгресса он встретит такое же сопротивление, Герцль не предлагал немедленно принять План Уганды. Он завуалировал свое намерение, предложив конгрессу направить специальную комиссию в Уганду для обследования предлагаемой территории и определения степени ее пригодности для осуществления наших целей.
Реакция конгресса была чрезвычайно бурной. Делегаты были сильно возбуждены новостью. Впервые в изгнаннической истории еврейства правительство великой державы вступило в официальные переговоры с избранными представителями еврейского народа. Национальная целостность, законность притязаний еврейского народа были признаны перед всем миром. Само по себе это было большим достижением. Но едва лишь содержание и смысл британского предложения дошли до сознания делегатов, как ими овладели тревога и огорчение. Было очевидно, что расчеты Герцля на поддержку Плеве наших палестинских планов, мягко говоря, преувеличены. С другой стороны, можно было сколько угодно говорить о том, что Уганда является временной мерой, но трата сил на эту чисто спасательную затею означала бы на практике, независимо от намерений Герцля, уничтожение в сионистском движении тех его идей, которые были связаны непосредственно с Сионом.
Как могло случиться, что Герцль всерьез готов был на такую подмену сути целей сионистского движения? Это было логическим следствием его интерпретации сионизма и его понимания той роли, которую движение должно было сыграть в жизни евреев. Для Герцля и многих, кто следовал за ним, — может быть, даже для большинства еврейских представителей, собравшихся в Базеле, — сионизм означал немедленное решение проблем, угнетавших наш глубоко измученный народ. Если он не давал такого решения, то, по их мнению, он вообще ничего не давал. Это представление было одновременно и упрощенным, и наивным, и чрезмерно идеалистическим. Большие исторические проблемы не имеют немедленных решений. Можно лишь двигаться по направлению к таким решениям. Герцль, наш руководитель, придерживался противоположного мнения, и ему суждено было пережить разочарование. Герцль побывал в России и увидел черту оседлости и страдания ее жителей. Отчаявшееся еврейство повсюду встречало его как своего избавителя, и теперь он чувствовал себя обязанным как можно скорее помочь русскому еврейству. И поскольку Палестина в данный момент была недоступна, он не считал возможным ждать, ибо волна антисемитизма росла с каждым днем и, по его собственным словам, «нижние этажи еврейского дома был и уже затоплены». Случись что-нибудь — и может просто не хватить евреев, чтобы возродить Палестину, поэтому британское предложение — это дар Божий; оно приспело как раз вовремя, та самая соломинка для утопающего. Было бы жестоко и неразумно отвергнуть шанс, который может никогда не повториться.
Выступление Герцля на Шестом конгрессе было сдержанным и спокойным. За кулисами, в кулуарах он был менее сдержан, более откровенен, более страстен. Он и те, кто находился под его влиянием, не отдавали себе отчета в том, что это предложение является в действительности обманом и ловушкой для еврейства и сионизма. Никакой территориальный проект, каким бы грандиозным он ни казался на первый взгляд, неспособен был разрешить наши задачи и существенно уменьшить те бедствия, которые обрушились на нас с внезапностью снежной лавины. Эмиграция евреев из России, которая до Кишинева росла постепенно, теперь достигла ста тысяч человек в год. Те, кто хладнокровно рассуждал о переброске этого потока беженцев в Уганду, не давали себе труда подумать о том, что об Уганде ничего не известно, кроме того, что это заброшенная дикая страна, заселенная туземными племенами. Ни ее природа, ни климат, ни сельскохозяйственные и другие возможности — даже по самым оптимистическим оценкам — не соответствовали нашим насущным нуждам. Трудно сказать, в какой мере Герцель был действительно увлечен Планом Уганды. В своей сложной дипломатической игре он рассматривал Уганду как одну из фигур на шахматной доске. Возможно, он хотел, чтобы конгресс принял План Уганды для того, чтобы принудить султана к нужным действиям, Словно бы намекая ему: «Если вы не дадите нам Палестину, мы вообще откажемся от нее и двинем свои силы в Уганду».
Как бы то ни было, конгрессу было предложено пока только создать комиссию. Никто, однако, не обманывался я насчет того, что означало это предложение. Среди делегатов конгресса обозначился глубокий, болезненный и непримиримый раскол. Когда первое заседание было прервано, и делегаты столпились в коридорах, какая-то молодая женщина взбежала на сцену и яростно сорвала со стены карту Уганды.
Я отправился на заседание русской делегации, самой большой на конгрессе, где нам предстояло обсудить нашу позицию в отношении Плана Уганды. Усышкин, глава русских сионистов, который был, конечно, ярым антиугандистом, не присутствовал на конгрессе. Он был в это время в Палестине. Другие русские лидеры — Яаков Бернштейн-Коган, Шмарья Левин, Виктор Якобсон — были столь же непримиримыми антиугандистами, как и Усышкин. Польская делегация (она составляла подгруппу русской) разделилась. Соколов — что характерно для него — не высказался ни за, ни против. Мой отец, бывший моим соделегатом от Пинска, оказался в том русском меньшинстве, которое выступало проугандийски (так был настроен и мой брат Шмуэль). Следует отметить, что среди делегатов от русских сионистов был о много респектабельных, зажиточных домовладельцев, которые всегда относились скептически к идее возрождения Палестины. Это был и практичные деловые люди, утверждавшие, что палестинские планы Герцля зашли в тупик. «Что толку гнаться за химерами?» — говорили они. И еще: «Что мы теряем, согласившись на Уганду?». Или: «Англичане — великий народ. Правительство великой державы делает нам предложение. Нельзя оскорблять такое правительство отказом».
Мне казалось, что все эти доводы был и продиктованы чем-то вроде комплекса неполноценности. Я произнес на заседании русской делегации страстную речь против Плана Уганды и перетянул на нашу сторону многих колебавшихся. Сбитые с толку доводами Герцля, некоторые делегаты растерялись. Должен признаться, что я и сам на какое-то мгновение решил, что этот проект представляет собой только лишь тактический маневр. Но вскоре мне стало ясно, что дело обстоит куда более серьезно. Речь шла о попытке полностью изменить весь характер сионистского движения. «Сам факт, — сказал Я; — что «Мизрахи», то есть религиозные сионисты, в большинстве своем за Уганду, а Демократическая фракция почти целиком против, показывает нам, в чем состоит существо дела».
«Влияние Герцля на людей очень велико, — продолжал я. — Даже противники Уганды находятся под властью его обаяния, и потому не решаются открыто заявить, что принятие этого предложения явится отказом от Базельской программы. Ведь и Геpцль, всегда разделявший идеи движения Хиббат-Цион, связал себя с Сионом. Но время идет, а попытки освоения Палестины не достигают успеха, и вот Геpцль стал считаться только с внешними обстоятельствами, тогда как мы исходим из соображений, тесно связанных с психологией нашего народа и его жизненными потребностями. Мы отдаем себе отчет в том, что для освоения Палестины потребуется длительное время, и поэтому не отчаиваемся, если какая-нибудь очередная попытка оканчивается неудачей». Я завершил свое выступление словами: «Если английское правительство и английский народ соответствуют моему представлению о них, они наверняка предложат нам что-нибудь более подходящее». Эта фраза стала своего рода лозунгом, объединившим всех антиугандистов на Шестом конгрессе.
Дебаты вокруг Плана Уганды открылись на первом пленарном заседании выступлением Макса Нордау, который высказался в пользу Уганды. Его речь была не слишком убедительной, потому что он сам не ощущал полной уверенности в правоте своей позиции и выступил только для того, чтобы оказать нажим на делегатов. «Наш народ должен колонизовать Уганду как промежуточную станцию на пути в Палестину», — заявил он. Именно тогда он произнес свое знаменитое определение «Machtasye» — «прибежище на одну ночь».
Ораторы сменяли друг друга… и постепенно восторг, вызванный тем, что Сионистская организация впервые была официально признана правительством великой державы, стал сходить на нет. Оппозиция Плану Уганды стала приобретать все более четкие очертания.
Дискуссия была возобновлена после перерыва, во время которого прошли заседания отдельных групп делегатов. Она завершилась также выступлением Нордау. К концу дня накал страстей достиг высшей точки. Разрушились семейные узы и долголетние дружеские связи. Решающее голосование происходило поименно. Каждый делегат должен был ответить «да» или «нет». Ответы падали в мертвой тишине подобно громовым ударам. Чувствовалось, что речь идет о судьбе всего движения. Двести девяносто пять делегатов произнесли «да». Сто семьдесят пять — сказали «нет». Около ста воздержалось. Я живо помню, как Герцль вызвал Ссколова: «Господин Соколов». Молчание. «Господин Соколов». Молчание. И в третий раз: «Господин Соколов». Тот же результат.
Примечательной особенностью голосования было то, что среди высказавшихся против огромное большинство составляли делегаты из России! Кишиневские делегаты отвергли План Уганды единогласно. Западные сионисты были ошеломлены. Я помню, как после голосования Герцль подошел к одной из собравшихся в коридоре групп и сказал о русских евреях:
— У этих людей удавка на шее, а они еще упорствуют!
Рядом с ним оказалась та молодая женщина, которая сорвала со стены карту Уганды. Она гневно воскликнула: «Господин президент, вы предатель!» Герцль резко отвернулся.
Формально Герцль получил большинство голосов, но всем было совершенно очевидно, что на практике это ничего не означает. Перевес был слишком незначительным. К тому же от Уганды отказывались в числе первых именно те, которым она была предложена страдающие, угнетенные российские евреи. Они не хотели изменять Сиону.
Когда были объявлены результаты поименного голосования, те члены Исполнительного комитета, которые на его закрытом заседании выступали против Уганды, заявили, что снимают с себя ответственность за прежнее его решение. Затем они спустились со сцены и покинули зал. Их сопровождало огромное большинство делегатов из России. Это была незабываемая сцена. Членов, Корнберг и другие старейшие сионистские лидеры плакали, не скрывая слез. Когда мы собрались в другом зале, некоторые были в таком отчаянии, что опустились на пол в традиционной позе еврейского траура. Я помню, что вскоре после этого Ахад-ха-Ам написал статью «Ха-бохим» («Те, которые плакали»), в которой с глубокой скорбью напоминал о том, что он и прежде указывал на отсутствие подлинного сионизма у западных руководителей — в глубине души они всегда были готовы изменить Сиону. Это проявилось уже в брошюре Герцля «Еврейское государство», в которой Палестина упоминалась лишь как один из вариантов. Затем это повторилось в его утопическом Романе «Альтнойланд», где описывалось будущее еврейское государство без еврейской культуры. И вот теперь наступила развязка — сионизм собирался отказаться от исторической родины в обмен на чужую, никому не известную африканскую землю.
Подавленные, полные горького разочарования, сидели мы в своем тесном кругу; и тут нам передали, что Герцль хотел бы с нами поговорить. Мы ответили, что будем рады его выслушать. Он пришел, осунувшийся и измученный. Его встретило мертвое молчание. Никто не поднялся навстречу ему, никто не аплодировал, когда он кончил говорить. Он упрекал нас за то, что мы покинули зал. Он понимает, сказал он, что это была всего лишь стихийная демонстрация, а не бунт; он приглашает нас вернуться. Он заверил нас в своей непоколебимой преданности Палестине, но снова повторил, что сейчас необходимо безотлагательно найти хотя бы временное убежище для огромных масс бездомных скитальцев. Мы слушали его молча; никто не хотел ему отвечать. Вероятно, никогда еще, ни на одном сионистском собрании Герцля так не встречали. Он ушел, ничего не добившись, но я думаю, что во время этой короткой встречи он впервые по-настоящему понял всю глубину чувства, связывавшего нас с Сионом. В тот день я в последний раз видел его вблизи, не на трибуне.
Он умер в следующем году, в возрасте сорока четырех лет.
Из затеи с Угандой ничего не вышло. Через год после смерти Герцля, на Седьмом сионистском конгрессе в 1905 году эта идея была окончательно отвергнута.
