Х. Вейцман. К декларации Бальфура

Я уже говорил, что с самого начала рассматривал сионизм как проявление воли к жизни и созиданию, присущей еврейским массам. Сионизм не был для меня только стихийной жаждой изгнанного народа обрести собственный дом. Я не мог согласиться с Герцлем, будто возникновение сионистского движения обусловлено лишь трагедией еврейства, преследованиями и нищетой. Я не считал, что исключительно эти факторы служили причиной стремления создать еврейский Национальный очаг. Потребность в чем-то недоступном сама по себе негативна. Величайшие достижения человека рождаются из позитивных стремлений. Еврейская бездомность означала не только чисто физические неудобства. Возможно, в значительно большей степени она означала еще трагедию неиспользованных способностей. Если еврейство выжило в течение стольких столетий изгнания, то это была не биологическая случайность, а следствие того, что оно было наделено громадными творческими силами, которые сохраняло в себе все эти века.

Для ассимилированных евреев все это было книгой за семью печатями. В своем отчуждении от масс они понятия не имели о внутреннем смысле, о моральном и социальном пафосе сионизма. Одни, как Люсьен Вольф, видели в сионизме примитивный племенной пережиток. Другие, с этическим складом ума, как Клод Монтефиоре, считали, что нужно «спасать» иудаизм от сионизма или вообще от чего-то спасать. Стоит напомнить в этой связи, что в годы Второй мировой войны единственной частью Средиземноморья, на безоговорочное сотрудничество которой в борьбе с нацизмом и фашизмом могли рассчитывать союзники, оказалась еврейская Палестина. И было бы ошибкой объяснять это только особым положением евреев, которые не могли рассчитывать ни на какую сделку с гитлеризмом. Справедливо обратное: это гитлеризм не мог рассчитывать на сговор с еврейством, демократичным по самой своей природе. Тип общества, возникший в еврейской Палестине, был отражением национальной, социальной и этической сущности еврейства. В войне за утверждение в мире демократических принципов еврейская Палестина просто не могла играть иной роли, независимо от того, как относились антидемократические силы к еврейскому народу.

Этот глубинный смысл сионизма не следует терять из виду за путаницей всяких практических шагов и повседневных стратегических маневров, которые привели к Декларации Бальфура и последующему развитию событий. И тогда станет очевидной нелепость распространенного обвинения сионизма в том, что он якобы является ничем иным, как заговором британского империализма, а Декларация Бальфура — это, мол, аванс, выданный еврейскому народу за его будущие услуги Британской империи. В действительности британское руководство вовсе не горело желанием заключить такую сделку. В марте 1913 года я писал Скотту: «Британское правительство не только симпатизирует палестинским устремлениям евреев, но хотело бы видеть эти устремления осуществившимися. Я думаю, что Великобритания готова даже быть инициатором соответствующего предложения на Парижской мирной конференции. Но в то же время она не хочет брать на себя какую-либо ответственность. Иными словами, она предпочла бы оставить дело организации еврейского сообщества как независимой политической единицы целиком в еврейских руках. В то же время преобладает убеждение, что передача Палестины какой-либо другой великой державе является нежелательной.

Эти установки противоречат друг другу. Если Великобритания не хочет, чтобы Палестиной владел кто-нибудь другой, ей придется самой контролировать ее и предотвращать проникновение туда других сил. Подобный курс предполагает, ясное дело, не меньшую ответственность, чем в случае британского протектората над Палестиной, — с той единственной разницей, что контроль значительно менее эффективен, чем протекторат. Поэтому я полагаю, что может быть принят промежуточный курс: страна передается евреям, вся тяжесть организационной работы ложится на них, но ближайшие 10 — 15 лет они работают под временным британским протекторатом».

В сущности, это было предвосхищением будущей мандатной системы. И будь мандатная система воплощена в ее исходной форме, услуги, оказанные еврейской Палестиной (вместе с другими народами Средиземноморья) делу демократии во Второй мировой войне, были бы соответственно большими. В том же письме я упоминал о связи, которая установится между английским и еврейским народами в подобном случае, и добавлял: «Сильное еврейское сообщество на египетском фланге будет эффективным барьером на пути любой угрозы с севера». Во время Второй мировой войны такая угроза действительно возникла. То, что она не реализовалась, нисколько не уменьшает ни заслуг тридцати тысяч еврейских добровольцев, сражавшихся в составе армий союзников, ни той существенной роли, которую сыграла Палестина как вспомогательный арсенал для демократии.

Далее в том же письме я писал: «В лице евреев Англия получит надежнейших друзей, которые будут лучшими проводниками ее идей в восточных странах и послужат наведению мостов между двумя цивилизациями. Это, разумеется, аргумент не осязаемый, но весьма весомый для любого политического деятеля, способного заглянуть на пятьдесят лет вперед».

Из сказанного ясно, что связи Англии с Палестиной основывались на идее еврейского Национального очага в Палестине. Но сверх этого Англия не помышляла ни о чем — ни о протекторате, ни — позднее — о мандате. Короче, Англия считала, что ей нет никакого дела до Палестины, кроме одного — создания там еврейского Национального очага. О причинах этого я писал тому же Скотту примерно в то же время: «Сэр Эдуард Грей глубоко симпатизирует еврейским идеалам, но не станет связывать себя рекомендацией установить британский протекторат в Палестине. Он полагает, что это привело бы к трениям с Францией, а, кроме того, шло бы вразрез с настроениями определенных либеральных кругов в его стране. Поэтому он склоняется к такому решению, которое не возлагало бы на Англию никакой дополнительной ответственности». Эти колебания и обусловили впоследствии некую двусмысленность английской позиции в вопросе о еврейском Национальном очаге.

Как же случилось, что решение все же было принято и обещание — дано? Одной из причин, возможно, важнейшей, было то, что сама эта идея увлекла воображение многих руководящих деятелей Великобритании. Одно из различий между теми временами и нынешними состоит в подходе к проблеме еврейского государства. Так называемый «реализм» современной политики — вовсе не реализм, а чистейшей воды оппортунизм, отсутствие моральных основ, узость кругозора, воплощение принципа сиюминутности. Британские лидеры тех времен были искренне религиозными людьми. Идею еврейского Возвращения они воспринимали как некую данность. Она соответствовала их традициям и их вере. Некоторые из них были озадачены тем, что часть ассимилированного еврейства выступает против Возвращения; других это даже раздражало. Лорд Мильнер, например, дружил с Клодом Монтефиоре, духовным лидером антисионистов; но в этом вопросе на Мильнера не могла повлиять никакая дружба. Он понимал, что только евреи могут возродить Палестину и ввести ее в семью современных народов. Стэд, редактор газеты «Таймс», выражал мне свое возмущение публикацией серии антисионистских писем в его газете. Филипп Керр, позднее лорд Лотиан, просвещенный глашатай имперских интересов, видел в еврейской Палестине мост между Африкой, Азией и Европой, открывающий путь в Индию. Подобно многим другим, его сбивал с толку антисионизм «видных» английских евреев. Вот что я писал ему в разгар антисионистской кампании 1917 года:
«Меня беспокоит еще одно. Мне кажется, что правительство и даже Вы сами придаете излишнее значение позиции так называемого «британского еврейства». Если говорить о евреях, недавно живущих в Великобритании, то большинство из них поддерживает сионизм. Если же под британскими евреями понимать только меньшинство зажиточных, ассимилированных евреев, живущих здесь уже третье-четвертое поколение, то они, действительно, смертельные враги сионизма. Но здесь заключено трагическое недоразумение. Сионизм не предназначен для тех, кто отошел от еврейства; он предназначен для масс, которые хотят жить по собственной воле, и эти массы имеют право требовать признания Палестины их Национальным очагом. Что же до второй категории британских евреев, то они быстро вольются в общую струю, стоит нам добиться декларации о еврейской Палестине. Я еще надеюсь увидеть — и не без удовольствия — то время, когда они начнут провозглашать, что они тоже сионисты. Некоторые евреи и неевреи не понимают главного: что бы ни произошло, мы будем в Палестине. И никакая болтовня господина Монтегю и ему подобных не в силах этого предотвратить».

В то время в британском правительстве и в других официальных кругах было много людей, понимавших моральную правоту сионизма и будущее значение Палестины. Некоторых из них я встретил, работая в Адмиралтействе и Министерстве боеприпасов. В военном ведомстве многие — начиная с генерала Вильсона, начальника генерального штаба и большого друга Ллойд Джорджа, и кончая младшими сотрудниками, — в общем, сочувствовали сионизму, даже если не были согласны с отдельными пунктами его программы. В Министерстве иностранных дел обстановка тоже, в основном, была доброжелательной. Тон прессы был, насколько можно судить, заинтересованный и не враждебный. «Манчестер гардиан» поддерживала нас, «Таймс» была настроена так же. Ощущалось стремление завоевать мировое еврейское общественное мнение. В этом отношении те времена тоже решительно отличались от нынешних: с тех пор Гитлер научил мир не обращать слишком серьезного внимания на общественное мнение вообще и еврейское в частности.

Действовать тогда было легче еще и потому, что споры вращались в основном в сфере абстракций. Такие проблемы, как арабская, еще не возникали. Сомнения были только самые элементарные, вроде: «А способны ли евреи сами возродить страну? А достаточны ли ресурсы Палестины (хотя в те времена Палестина простиралась до Хиджавской железной дороги и включала Иорданию). А поднимутся ли еврейские массы в Палестину? Не окажется ли сионизм выдумкой немногих интеллектуалов да кучки нищих евреев из русских и польских гетто?». Но все эти сомнения немногого стоили. Решить дело могла только готовность людей выслушать и поверить; и я объяснял значение Палестины для нас везде, где меня хотели слушать.

Постепенно я начал понимать, что приближается решительный момент. Весной 1916 года я созвал манчестерских сионистов в маленькой комнатке на Чэттем-Хилл и обрисовал им положение. Я рассказал о своих переговорах с Ротшильдом, Ахад-ха-Амом, Гербертом Сэмюэлом и английскими государственными деятелями. Заручившись поддержкой манчестерского кружка, я направился в Лондон, где встретился с Джозефом Коуэном, главой британской Сионистской федерации. В качестве первого шага мы решили опубликовать брошюру о сионизме. До тех пор, если не считать нескольких листовок, в большинстве устаревших, да отчетов сионистских конгрессов, у нас не было материалов, которые можно было бы распространять с целью разъяснения и пропаганды наших идей.

Сразу же возник вопрос о деньгах. В нашей казне не было ни пенни. Мне пришлось отправиться в Париж к барону Ротшильду. Тот одобрил наш план и дал нам 250 фунтов, которые я передал Леону Саймону, набравшему и отпечатавшему брошюру. Она вышла в свет под названием «Сионизм и еврейское будущее». В ней было представлено много авторов. Сам я написал предисловие.

Это была небольшая книга, но очень актуальная и содержавшая много точной фактической информации о Палестине. К нашему удивлению, первый тираж быстро разошелся, причем покупали ее отнюдь не только евреи. Частично этот успех был обусловлен рецензией лорда Кромера в «Спектейторе», где говорилось: «Английскому читателю придется еще заняться этим вопросом куда серьезнее, чем сейчас может показаться. Скоро наступит время, когда политики не смогут больше отмахиваться от него, как от фантастических прожектов кучки идеалистов».

Вскоре и в Адмиралтействе я обзавелся кучей знакомых. Не могу обойти молчанием некоторых из них.
Одним из самых важных моих «приобретений» был сэр Марк Сайкс, главный секретарь военного ведомства, ревностный католик, хорошо знавший Ближний Восток. Он был не всегда логичен в своих рассуждениях, но зато сердечен и благороден. Он поддерживал идею эмансипации евреев, арабов и армян, в которых видел три главные угнетенные расы. Трудно переоценить значение услуг, которые сэр Марк Сайкс оказал нашему делу. Если бы не советы таких людей, как он, мы, с нашей неопытностью в тонкостях дипломатических переговоров, наверняка наделали бы кучу глупостей. Сэр Роналд Грэм, занимавший видный пост в Министерстве иностранных дел, тоже немало помог продвижению Бальфурской декларации, хотя я склонен думать, что для него это был, скорее, вопрос пропаганды, чем попытка решить трудную еврейскую проблему. Среди перечисленных мною людей Леопольд Эмери, впоследствии министр по делам колоний, легче всех воспринимал новые идеи. Он лучше других понимал значение еврейской Палестины для британской имперской системы и глубже других разбирался во внутренних особенностях сионистского движения. От него мы всегда получали безоговорочную поддержку и одобрение.

…Время на встречи с видными людьми и разбухшую переписку мне приходилось выкраивать из тех часов, что оставались после исполнения моих служебных обязанностей и научных занятий. У меня не было ни специального помещения, ни секретаря. Валивших валом гостей мы принимали в нашем маленьком домике. Жена сама отвечала на все телефонные звонки, выбивалась из сил, помогая мне вести переписку, и вообще делала все, что могла, чтобы облегчить мою ношу. Но объем нашей деятельности уже превосходил ее силы. После долгих размышлений мы решили снять бюро на Пиккадилли. Это небольшое помещение сразу стало центром притяжения всех английских сионистов. Постепенно создалась небольшая группа, сплотившаяся в своеобразный политический комитет. Кроме меня, в него входили Ахад-ха-Ам, Гарри Сакер, Израэл Зиф и несколько палестинцев — Ахарон Ааронсон, Шмуэль Толковский и Акива Эпингер, приносившие нам неоценимую пользу своим знанием Палестины и ее проблем. Хотя комитет был совершенно неофициальный (из членов сионистского Правления в него входил только Соколов), он работал очень слаженно, с единой целью и едиными методами. Он был достаточно представителен, чтобы дать нам ощущение, что мы выступаем от имени сионистских масс, и в то же время достаточно невелик, чтобы дискуссии были плодотворными. Время от времени мы консультировались с Гербертом Сэмюэлом, бароном Джеймсом де Ротшильдом и другими членами Палаты общин.

Соколов жил тогда в Риджент Палас-отеле, а вся его «канцелярия» целиком умещалась в одном чемодане. Его «вотчиной» были связи с клерикальным миром. Он встречался с множеством епископов, в том числе, кажется, даже с епископом Кентерберийским. В нем самом было что-то от духовного лица, поэтому во время подобных встреч он чувствовал себя как рыба вводе. Позднее он завязал отношения с французскими и итальянскими церковными сановниками и добрался до самого Ватикана.

Соколов принимал активнейшее участие и в составлении первого меморандума, который мы представили сэру Марку Сайксу.

В том же 1916 году Герберт Сайдботтом из «Манчестер гардиан» помог нам основать Британский Палестинский комитет, сыгравший важную роль в привлечении на нашу сторону английского общественного мнения. Под эгидой этого комитета мы начали издавать небольшой еженедельник «Палестина», содержавший аналитические и информационные статьи и рассчитанный на серьезного читателя. Сайдботтом был одним из тех первых крупных английских публицистов, которые чутко уловили связь между интересами Великобритании и еврейской Палестины. Британский Палестинский комитет, состоявший преимущественно из неевреев, помогал нам популяризировать мысль о неразрывности этой связи среди английской общественности.

Мы наладили также сотрудничество с сионистами в провинции. Они, в свою очередь, оказывали давление на местных парламентариев, склоняя их к поддержке нашего дела. Большую помощь оказывала нам молодежь.

Так разворачивалась работа, упорно продолжавшаяся с 1914 по 1917 год. Так закладывался фундамент успешного завершения нашей борьбы.

От теории к действию.

Сионизм стремительно переходил от предварительного этапа пропаганды и теоретических дискуссий к этапу практической реализации своих идей. Уже в марте 1916 года наш вопрос обсуждался в канцеляриях европейских правительств. Сэр Эдуард Грей поручил британскому послу в России Бьюкенену выяснить позицию русского правительства в отношении «проблемы еврейской колонизации Палестины». Французское правительство, или, точнее, французский министр иностранных дел Пишон направил профессора Виктора Баша в Америку, чтобы заверить американское еврейство в том, что Франция и Англия будут защищать интересы еврейских поселенцев в Палестине при разделе азиатских владений Турции после войны. Но, пожалуй, самым любопытным свидетельством того, насколько серьезно воспринималось теперь наше движение, была попытка кайзеровской Германии использовать его в собственных интересах. Германское правительство неофициально предложило лидерам немецких сионистов быть посредниками между Германией и союзными державами в переговорах о мире. Те ответили, что готовы на это при условии, если германское правительство подпишет обязательство заключить мир без аннексий и контрибуций (это происходило, заметим, в период наибольших успехов германского оружия). Я конфиденциально сообщил об этом предложении англичанам. Однако после нескольких туманных переговоров немцы отказались от этой затеи.

Было ясно, что пришло время добиваться от британского правительства политической декларации о будущем Палестины, и в конце января 1917 года я представил сэру Марку Сайксу меморандум, подготовленный нашим политическим комитетом.

Этот меморандум — первый из направленных нами (хотя и неофициально) британскому правительству
представляет собой, на мой взгляд, определенный интерес. Он отражает мысли группы людей, являвшихся дилетантами в области государственной политики, ибо мы были представителями народа, многие века отрезанного от государственной деятельности. Никто из нас не имел опыта работы в государственном и колониальном управлении. В то время у нас не было ни специалистов, на которых можно было бы положиться, ни административных навыков, ни самой администрации, ни налогового управления, ни даже народных масс, уже укоренившихся на своей земле. Наш комитет состоял из публицистов, ученых, адвокатов, представителей торговых кругов, философов. Мы всего лишь на одно, в лучшем случае — на два поколения оторвались от гетто. И при всем том, оглядываясь назад, следует признать, что наш меморандум правильно предвосхитил главные направления борьбы за права евреев в Палестине.

Он назывался «Общие принципы программы еврейского поселения в Палестине в соответствии с целями сионистского движения». В первом параграфе речь шла о национальном самоопределении: «Еврейское население Палестины (под которым в этой программе подразумевалось как существовавшее, так и будущее еврейское население) будет официально признано суверенными правительствами в качестве еврейской нации и будет располагать всей полнотой гражданских, национальных и политических прав в этой стране. Суверенные правительства признают желательность и необходимость еврейского Возвращения в Палестину».

Во втором параграфе формулировался принцип, который в практическом плане был не менее важен, чем принцип самоопределения в плане теоретическом. Нарушить этот принцип — а он был впоследствии нарушен — означало исказить всю программу. Параграф звучал так:
«Суверенные правительства предоставят евреям других стран полное и свободное право иммиграции в Палестину. Суверенные правительства предоставят еврейскому населению Палестины все возможности для немедленной натурализации и приобретения земель».

Со времени принятия Бальфурской декларации вся история наших усилий в Палестине была в определенной степени историей борьбы за реализацию двух этих принципов.

Третий параграф говорил о конкретных путях осуществления наших планов — создании Еврейского Агентства для колонизации Палестины и его задачах. Параграфы четвертый и пятый были посвящены развитию местной автономии и признанию и развитию социальных и общественных институтов, уже созданных нами в Палестине.

В содержании этого меморандума можно усмотреть два аспекта. Один — внешний, декларирующий наши цели и требования перед будущим мандатным правительством Палестины. Другой — внутренний, определяющий наши обязанности по отношению к еврейскому народу. В последующие годы мы столкнулись с затруднениями и в том, и в другом план, и всегда эти два аспекта находились во взаимном переплетении. Приходится признать, что британское правительство Палестины не оправдало наших ожиданий, а еврейский народ, если говорить в целом, оказался не на высоте своих внутренних задач. И до, и после Бальфурской декларации идея национальной самостоятельности палестинского еврейства наталкивалась на яростное сопротивление определенной части еврейского народа — ассимилированных евреев. Снова и снова к нам, сионистам, предъявляли требования отказаться от обоих принципов: принципа суверенности еврейской нации и принципа свободной иммиграции. Первое требование исходило от евреев-ассимиляторов, второе — от различных групп в мандатном правительстве. В обоих случаях нас заверяли, что это послужит нашему же благу. В обоих случаях эти рассуждения были нелепы. Национальный принцип составляет источник нашей внутренней силы; принцип свободной иммиграции — единственная основа нашего развития. Для меня несомненно, что эти споры будут продолжаться и впредь – до тех пор, пока осуществление наших целей не снимет их с повестки дня.

Но как бы то ни было — он был перед нами, этот первый набросок будущей декларации, первая попытка увязать сионизм со всем комплексом существующих проблем. И теперь наши дискуссии стали принимать иной характер. Мы вышли, так сказать, на международную арену; мы окунулись в водоворот мировой политики. Мы оказались в центре пересечения интересов различных наций, в точке столкновения всевозможных сил, борющихся внутри отдельных стран. Франция, например, хотя и делала дружественные жесты по отношению к сионизму (вроде миссии Баша в Америке), имела свои планы в отношении Ближнего Востока, так же как Италия и Ватикан. Конечно, мы не были настолько наивны, чтобы воображать, будто нам достаточно убедить одних англичан. Уже в 1915 году я обсуждал этот вопрос с С.П. Скоттом, и в моем письме к нему от 11 февраля того же года содержатся следующие строки: «Прежде всего, что касается Франции, то я не думаю, что она будет претендовать на что-либо, кроме Сирии, включая Бейрут. Так называемое «французское влияние», — в сущности, лишь культурное и религиозное, — преобладает только в Сирии. В Палестине оно ощутимо очень мало – разве что в виде существования отдельных монастырей. Все, что может быть названо пионерской цивилизаторской деятельностью, проделано там евреями. Поэтому, по справедливости, Франция не может претендовать на эту землю, с которой у нее нет никаких связей».

Хочу напомнить, что та острая внутриеврейская борьба, которая развернулась вокруг языка преподавания в Хайфском Технионе, была в действительности отражением претензий соперничавших друг с другом держав на влияние в Палестине. Так что в подобных вопросах мы не были дилетантами. Но в тот, начальный период нашей практической дипломатии мы никак не могли предположить, что между Францией и Англией уже тайно достигнута секретная договоренность – так называемое «Соглашение Сайкса — Пико» . И самое курьезное состояло в том, что тот самый сэр Марк Сайкс, который подписал это Соглашение, почти одновременно вступил в переговоры и с нами, заверяя нас в своей полной поддержке, — и ни словом при этом не обмолвился о существовании этого секретного сговора! Верно, впоследствии он изменил свою позицию в нашу пользу и пытался исправить Соглашение так, чтобы в нем могли быть учтены и наши требования. Но узнали-то мы о Соглашении все-таки не от него, и прошли еще месяцы — долгие месяцы наших переговоров с британскими и другими властями — прежде чем мы поняли, что же все время стоит у нас поперек дороги!

Первое совещание, открывшее путь к Бальфурской декларации, состоялось в доме доктора Гастера утром 17 февраля 1917 года. На нем присутствовали — кроме самого Гастера — лорд Ротшильд, Герберт Сэмуэл, сэр Марк Сайкс (не официально, а как частное лицо), Джеймс де Ротшильд, Нахум Соколов, Йосеф Коуэн, Герберт Бентвич, Гарри Сакер и я.

Обсуждалось несколько вопросов, которым предстояло оказаться в центре всех споров в ближайшие месяцы. Прежде всего, мы пришли к выводу, что решительно не согласны на совместное или международное управление Палестиной, поскольку оно непременно будет сопровождаться всевозможными осложнениями, соперничеством, интригами и компромиссами, которые могут помешать нашей работе или вообще сделать ее невозможной. Требование сионистов сводилось к установлению в Палестине только британского протектората и обеспечению евреям полноты прав, перечисленных в нашем меморандуме. Это, конечно, не относилось к Святым местам, которые должны были, по нашему мнению, находиться под международным контролем. Во-вторых, мы уточнили, что определение создающегося в Палестине еврейского очага как «Национального» имеет в виду только евреев Палестины, но ни в коей мере не евреев, живущих в других странах. К этому я добавил, что еврей, переселяющийся в Палестину, вливается там в еврейскую нацию, а не становится арабом или англичанином.

Мы обсудили также международную ситуацию. Все согласились с тем, что евреи любой страны, в той мере, в какой они поддерживают идею создания еврейского Национального очага в Палестине, поддерживают и выдвинутые нами предложения. Судья Брандайз, глава сионистской организации США и советник президента Вильсона по еврейскому вопросу, выступил в поддержку идеи британского протектората и решительно отверг возможность любого совместного управления Палестиной. В том же духе высказались сионисты России. В этом вопросе мы не ожидали никаких возражений даже со стороны немецких сионистов. Не так проста, однако, была внешняя международная ситуация в целом, то есть позиция других великих держав. По этому поводу исчерпывающие разъяснения дал сэр Марк Сайкс. Он с полной откровенностью говорил о стоящих перед нами трудностях. В сущности, он предоставил в наше распоряжение весь свой дипломатический талант, и я могу сказать, что без него нам было бы значительно труднее осуществить то, чего мы добивались. При этом я, конечно, нисколько не сомневаюсь, что в вопросе о соглашении с Жоржем Пико он считал себя связанным соображениями государственной тайны.

Сэр Марк Сайкс начал с заявления, что он долго размышлял о проблеме Палестины и евреев и что он полностью поддерживает идею еврейской Палестины. Более того, он прекрасно понимает, что означает термин «нация» и для него нет никаких неясностей в этом вопросе. Но в данный момент его больше всего беспокоит позиция великих держав. Он был в России и разговаривал с министром иностранных дел Сазоновым. С этой стороны он не предвидит никаких затруднений. Италия, сказал он, следует принципу добиваться всего того, чего добивается Франция. Так что главная наша проблема — это Франция. Французы ведут странную игру. Они требуют себе всю Сирию и значительную часть Палестины. Мы (сионисты) должны откровенно обсудить этот вопрос с французами. В этом месте нам пришлось заметить, что такая перспектива нам отнюдь не улыбается, и заниматься этим следовало бы британскому правительству. Джеймс де Ротшильд очень верно подметил, что если английские евреи попробуют обратиться к французскому правительству, то оно постарается уговорить французских раввинов высказаться в пользу установления протектората Франции над Палестиной.

Сэр Марк Сайкс затронул далее проблему арабов и растущего арабского национализма. Арабы умны, настойчивы и спаяны единым языком и культурой. Он высказал, однако, убеждение, что евреи могут найти общий язык с арабами — в особенности, если евреи поддержат их в ряде вопросов. Здесь Сайкс предугадал позицию самого важного из арабских лидеров, эмира Фейсала.

Таково было вкратце содержание нашей первой «официальной» конференции. За ней последовал период оживленной деятельности. Соколову было поручено попытаться повлиять на позицию Франции и привлечь на нашу сторону Италию и Ватикан — задание, которое он выполнил с большим искусством. Жорж Пико, французский дипломат, заключивший тайное соглашение с Сайксом, не очень-то шел нам навстречу. Поначалу он твердил, что евреи Восточной Европы должны удовлетвориться предоставлением им равных прав в странах рассеяния и использовать эти права, чтобы осесть в этих странах. Затем он вдруг заявил, что протекторат над еврейским государством, если таковое будет основано в Палестине, должна осуществлять Франция. Первое предложение полностью игнорировало самую суть еврейской проблемы и сионистского движения. Второе же нас не удовлетворяло потому, что мы были убеждены, что как колонизаторы и колониальные администраторы англичане на голову выше французов; однако сказать это в лицо французскому дипломату было не очень-то удобно. Последовали трехсторонние встречи между Соколовым, Пико и Сайксом, между Пико, Сайксом и мною — и ни разу во время этих встреч не было даже упомянуто о наличии секретного Соглашения! Когда, наконец, почва в Лондоне была достаточно подготовлена, Соколов направился в Рим и Париж, где продолжал свои усилия, как и я, ничего не зная о Соглашении между Пико и Сайксом.

В Италии его задачу серьезно осложняла позиция Ватикана. Хотя Ватикан никогда открыто не формулировал свои претензии на Палестину, было очевидно, что у него есть там свои интересы, связанные со Святыми местами. С другой стороны, чуть не всю Палестину при желании можно рассматривать как сплошные Святые места: в Галилее Христос проповедовал, в Иордане его крестили, в Вифлееме он родился, в Назарете жил, в Иерусалиме был распят. При такой постановке проблемы от Палестины почти ничего не оставалось.

Теперь все наши помыслы сосредоточились уже не на том, чтобы добиться признания сионистских целей, а на том, чтобы найти правильный путь их осуществления в сложной политической обстановке и не дать свести на нет наши усилия неразумными уступками и компромиссами. Главная опасность всегда угрожала нам с французской стороны. 22 марта 1917 года я имел продолжительный разговор с Бальфуром (он в это время сменил Эдуарда Грея на посту британского министра иностранных дел). Ситуация казалась настолько сложной, что Бальфур выдвинул неожиданное предложение: если не удастся достичь соглашения между Англией и Францией, нам следует попытаться заинтересовать Америку и добиваться англо-американского протектората над Палестиной. Это была соблазнительная идея, но, как писал я Скотту, она была «чревата опасностью, что в стране будут два хозяина, а еще неизвестно, насколько американцы согласны с британскими методами управления».

3 апреля я имел беседу с британским премьер-министром Асквитом. И опять главной темой была позиция Франции. Хотя Асквит, как стало позднее известно из его переписки, не питал особой симпатии к сионизму, его официальное отношение к нам было благожелательным. Но опять-таки ни он, ни Бальфур ни слово мне обмолвились о Соглашении Сайкса — Пико. Я узнало его существовании только 16 апреля от Скотта, который сам узнал о нем от своих французских друзей. Оказалось, что по этому Соглашению Франция должна была получить после войны не только северную часть Сирии, но и Палестину — до линии, соединяющей город Акко с озером Киннерет; остальную часть Палестины предполагалось передать под международный контроль!

Это была ошеломляющая новость! Впрочем, мне лично этот план сразу показался лишенным всякого смысла. По отношению к англичанам он был несправедлив, нам наносил роковой удар, арабам не помогал ничем. Можно было понять, почему Сайкс все время был не прочь аннулировать это злополучное Соглашение, а Пико не мог особенно энергично его защищать.

25 апреля я подробно обсуждал этот вопрос с лордом Сесилом, помощником министра иностранных дел, одним из ведущих британских политиков, а позднее инициатором создания Лиги Наций. Подобно Бальфуру, лорд Сесил питал глубокий интерес к сионизму. Я думаю, он был единственным, кто видел сионизм в его исторической перспективе — как один из факторов стабильности будущего мирового порядка. Для него восстановление еврейского Национального очага в Палестине и реорганизация мира в целом были взаимосвязанными вещами.

Мы с ним не упоминали о Соглашении Сайкса — Пико прямо. Я говорил лишь о «предполагаемом соглашении, заключенном еще в начале войны». По этому соглашению, Палестина должна быть поделена надвое — поистине «соломоново решение», — в результате чего тридцатилетняя работа по устройству еврейских поселений окажется напрасной. И что еще хуже, Иудея была бы лишена единого управления и перешла бы под международный контроль, что свелось бы в конечном счете к франко-британскому кондоминиуму.

Наше желание, сказал я лорду Сесилу, сводится к установлению британского протектората над Палестиной. Евреи всего мира доверяют англичанам. Они убеждены, что англичане сумеют установить в Палестине закон и порядок и не будут вмешиваться в еврейскую колониальную и культурную деятельность. Лорд Сесил спросил, что мы имеем против французского управления. Я ответил, что хотя протекторат какой-либо одной державы, конечно, предпочтительнее любого кондоминиума или международного управления, но главное в том, что принципы французской колониальной политики отличаются от британских. Французы вмешиваются в дела коренного населения и пытаются насадить французский дух. Кроме того, французская администрация, по моему мнению, не столь эффективна, как британская. Даже сейчас сионисты в Палестине преуспели больше, чем французы в своем Тунисе.
Лорд Сесил заговорил о моей поездке в Палестину и Сирию. Я сказал, что готов отправиться туда, если позволит моя работа в Адмиралтействе, но при одном условии: как представитель еврейской Палестины под британским протекторатом. (Эта поездка состоялась лишь после принятия Декларации Бальфура.)

Два вопроса, затронутые в этой беседе, мне хотелось бы здесь снова подчеркнуть. Первый из них касается мирового еврейского общественного мнения; второй — связи между британским протекторатом и созданием еврейского Национального очага. Я хотел бы напомнить, что именно евреи выдвинули и реализовали идею британского протектората, принявшего впоследствии форму мандата на Палестину. Именно наши старания сделали эту идею привлекательной и целесообразной. Прогресс, достигнутый за эти годы в Палестине, был результатом наших усилий; и я убежден, что из этого должны быть сделаны определенные выводы.
Мы уже говорили англичанам, и я повторил лорду Сесилу, что еврейская Палестина будет британским форпостом, в частности, на Суэцком канале. Это предвидение оправдалось даже больше, чем мы сами могли предполагать. Сегодня уже можно с достаточным основанием утверждать, что положение Великобритании, да и всего демократического мира, во Второй мировой войне было бы совершенно иным, не имей англичане опоры в Палестине, будь Палестина столь же открытой нацистскому влиянию, как Сирия и Ирак. Не будет преувеличением сказать, что было что-то провиденциальное в нашей настойчивости.

И неправильно было бы относить все это за счет «заднего ума». Мы всегда смотрели на десятилетия вперед. В марте 1917 года, когда я заметил некоторые колебания и нерешительность сэра Марка Сайкса, я писал Скотту: «Не могу отделаться от мысли, что он (сэр Марк) рассматривает наши планы как некую несущественную поправку к более грандиозным, а именно арабским планам Великобритании. Конечно, я понимаю, что позиция арабов имеет большое значение для сиюминутных военных планов, тогда как правильная оценка значения еврейского вопроса требует куда большей дальновидности; но наша работа будет еще более затруднена, если еврейские интересы в Палестине не будут точно определены».

Мобилизуя еврейское общественное мнение, мы наибольшее внимание уделяли Америке. Здесь главой сионистского движения был Брандайз, и я находился с ним в постоянном контакте. 8 апреля я писал ему: «Главную трудность составляют претензии французов. Если бы Вы и другие лица, связанные с американским правительством, выступили в поддержку идеи еврейской Палестины под британским протекторатом, это дало бы нам дополнительный козырь».

8 марта 1917 года Америка вступила в войну. 20 апреля Бальфур прибыл в США с официальным визитом и почти тотчас встретился с Брандайзом на приеме в Белом доме. Как пишет биограф Бальфура Бланш Дагдэйль, «судья Брандайз все более горячо говорил о заинтересованности американских сионистов в британском протекторате над Палестиной».

Но Брандайз сделал и нечто большее: он помог прояснить ситуацию. В Америке, как и в Англии, против сионизма выступали различные малочисленные, но влиятельные группы. Как пишет г-жа Дагдэйль, «в январе 1918 года британский посол в Вашингтоне сообщил, со ссылкой на Брандайза, что против сионистов яростно выступают представители крупного еврейского капитала». И далее: «Это показывает, насколько безосновательно утверждение, будто Декларация Бальфура была, хотя бы частично, результатом сговора с американскими финансистами».

Но наибольшую поддержку нашему делу оказала политика отказа от секретных договоров, провозглашенная президентом Вильсоном. Соглашение Сайкса Пико не имело статуса договора, но его было достаточно, чтобы надолго парализовать наши усилия. Декларация же Вильсона вынудила европейские державы выложить карты на стол, и Соглашение Сайкса — Пико, будучи негласным договором, кануло в Лету вместе с другими, ему подобными.

Наша деятельность развивалась планомерно и систематически. Как говорит та же г-жа Дагдэйль, «возникла еврейская национальная дипломатия». Она добавляет: «К концу апреля (1917 года) Министерство иностранных дел осознало, пусть с некоторым неудовольствием, что Великобритания уже связала себя определенными обязательствами».

Однако последний раунд борьбы за Бальфурскую декларацию был еще впереди. Ему предшествовал инцидент, который, по-моему, заслуживает отдельного рассказа — и не только потому, что он, хоть и боком, но вошел в историю дипломатии.

Политический курьез

Как-то в начале июня 1917 года я получил телеграмму от Брандайза, в которой сообщалось, что некая американская комиссия направляется на Восток и мне следует попытаться где-нибудь ее перехватить. Что за комиссия, с какой целью и куда именно на Восток она направляется и где мне ее перехватывать — обо всем этом не было ни слова. Ясно было только, что это как-то касается нас — иначе я не получил бы такой телеграммы. Остальное было покрыто мраком неизвестности.

Я немедленно обратился к Сайксу. От него я узнал, что решено предпринять попытку отколоть Турцию от германской коалиции, а инициатором этого плана является Америка, получившая поддержку других союзников. Бывший американский посол в Турции Генри Моргентау вскоре отправится из Нью-Йорка в Швейцарию, чтобы встретиться там с английскими и французскими представителями.

Судя по всему, британские дипломаты не придавали этой затее особого значения. Я, однако, придерживался иного мнения — во всяком случае, поначалу. Ведь не исключено, думал я, что союзники поведут переговоры на основе неделимости Турции, бросив евреев, арабов и армян на произвол судьбы. Я открыто выразил свои сомнения британским дипломатам. Те ответили, что не может быть и речи о каком-либо соглашении с Турцией без ее отказа от своих армянских, сирийских и арабских владений.

Но меня это не успокоило. Две недели спустя мне стало известно, что Моргентау должны сопровождать также «какие-то сионисты»! Не внушили мне доверия и те лица, которых прочили на роль британских представителей. Мне казалось, что единственным, кто может достойно представлять британское правительство на подобных переговорах, является сэр Марк Сайкс — человек, все три последних года занимавшийся именно этим кругом вопросов. Но у него в британском Министерстве иностранных дел были серьезные противники, которым не нравились его взгляды и то, что он, как писал я однажды Скотту, «мыслит гораздо шире, чем иные бюрократы».

Еще несколько дней спустя я неожиданно получил приглашение явиться к Бальфуру. Он заговорил со мной о миссии Моргентау, но, казалось, был в таком же недоумении относительно ее целей, как и я. Однако, судя по всему, цели эти, каковы бы они ни были, получили одобрение американского президента Вильсона и горячую поддержку французов. Англичанам вся эта затея очень не нравилась, и они предпочли бы вернуть Моргентау обратно, пока он еще не достиг Египта. Но как это сделать, не обидев Вильсона? Я уже начал было подозревать, что у Бальфура на уме есть какой-то план, как вдруг он, к величайшему моему изумлению, предложил, чтобы я неофициально отправился на Гибралтар в качестве британского представителя, встретился там с Моргентау и уговорил его отказаться от этой поездки.

Теперь стало уже совершенно ясно, что все это дело отнюдь не так серьезно, как я опасался. Поэтому я принял предложение Бальфура и, получив отпуск в Адмиралтействе, отправился в путь — на перехват господина Моргентау.

Мы прибыли на Гибралтар 3 июля, за день или чуть больше до того, как американцев ожидали в Кадиксе, откуда их должны были доставить на полуостров. В американскую группу входили сам Моргентау с супругой, профессор Феликс Франкфуртер, тогда помощник государственного секретаря, ветеран сионистского движения Левин-Эпштейн и один армянин, фамилии которого я уже сейчас не помню. Левина-Эпштейна я знал; о профессоре Франкфуртере и услугах, оказанных им нашему движению, много слышал. Слышал я, конечно, и о самом Моргентау. Незнаком мне был только секретарь Моргентау — его помощник и советник, с которым мы немедленно прониклись друг к другу сильной антипатией. Оказалось, что он всего лишь полтора месяца назад покинул Турцию, вследствие чего был в глазах Моргентау экспертом по тамошней ситуации.

Четвертого июля прибыл французский представитель, полковник Вейль, человек обаятельный и хорошо информированный, который много лет подряд возглавлял турецкую табачную монополию, знал страну и говорил по-турецки. Сразу же выяснилось, что французы относятся к американской миссии вполне серьезно. И правда, что ни говори, бывший посол специально отправляется за океан, с одобрения президента и в сопровождении целой свиты! Вдобавок у французов желание опережало мысль: они готовы были хоть сейчас заключить сепаратный договор с Турцией на основе признания ее неделимости. Что же касается меня, то теперь я окончательно пришел к выводу, что вся эта затея гроша ломаного не стоит.

Моргентау тешил себя мыслью, что Турция стоит на грани краха, устала от войны, а еще больше — от необходимости подчиняться Германии. Ему почему-то чудилось, что он сумеет настроить одного турецкого правителя против другого и в результате склонить Турцию к сепаратному миру. Выслушав все эти туманные соображения, я задал Моргентау два вопроса. Во-первых, убежден ли он, что время для подобных переговоров действительно назрело; иными словами, действительно ли Турция понимает, что она разгромлена или будет разгромлена, и потому готова вступить в подобные переговоры? А во-вторых, даже если это так, имеет ли господин Моргентау ясное представление о том, на каких именно условиях Турция согласна изменить своим союзникам?

ни на один из этих вопросов Моргентау, конечно, не смог дать вразумительного ответа. Напротив, чем дальше шли наши переговоры, тем очевиднее становилось, что за душой у него лишь пустые и туманные надежды на свои личные связи в Турции, которые он сумеет как-то использовать. По здравом размышлении он и сам вынужден был признать, что не разбирается в ситуации. Не получил он и никаких определенных инструкций от своего президента. Короче, Моргентау не слишком глубоко продумал дело, за которое взялся. Я несколько раз спрашивал его, зачем ему понадобилась поддержка Сионистской организации, но так и не получил внятного ответа. Тогда я счел необходимым недвусмысленно заявить, что Сионистская организация ни в коем случае не намерена компрометировать себя участием в подобных переговорах.

Убедить Моргентау отказаться от его затеи оказалось не так уж трудно. Не прошло и двух дней, как он объявил, что передумал — он отправится не в Египет, а… в Биарриц, свяжется оттуда с генералом Першингом и будет ждать дальнейших инструкций от президента Вильсона.

Мы возвращались через Испанию все вместе, в предоставленном нам великолепном поезде, и расстались по-дружески, хоть и с досадным ощущением впустую потраченного времени. На этом миссия Моргентау закончилась.

Я никогда больше не видел Моргентау, но с его женой я случайно встретился много лет спустя на каком-то званом вечере. Застигнутый врасплох, я довольно таки бестактно воскликнул: «О, миссис Моргентау, мы ведь с вами не виделись со времен Гибралтара!» На что она холодно ответила: «Вот именно», — и повернулась ко мне спиной.

Как получилось, что сведения об этой миссии просочились наружу, не знаю, но они просочились. Когда в 1922 году в американском Сенате обсуждалась резолюция в поддержку идеи создания еврейского Национального очага в Палестине, кто-то из сенаторов резко возражал против нее на том основании, что сионистские лидеры — люди, не заслуживающие доверия: вот, в частности, Вейцман затянул войну на два лишних года тем, что сорвал миссию Моргентау!

Бальфурская декларация

В последние полгода, предшествовавшие опубликованию Бальфурской декларации, в рядах английского еврейства разгорелась неистовая борьба. С одной стороны, народ, в течение восемнадцати веков насильственно отторгнутый от своей исторической родины, теперь требовал вернуть ее ему. Мир готов был прислушаться к этому требованию, оно повсюду было воспринято сочувственно. Одна из великих держав даже готова была выступить инициатором возвращения евреям их родины. И в то же время богатое, самодовольное и самоуверенное того же самого народа восстало против этого естественного требования и прилагало яростные усилия, чтобы стремление большинства не осуществилось. Не нуждаясь — или думая так — в устранении исторической несправедливости, это крохотное меньшинство ожесточенно боролось за то, чтобы лишить громадное большинство всего, что мог принести ему этот беспрецедентный акт встревоженной совести человечества. И оно преуспело – если не в том, чтобы полностью сорвать этот акт справедливости, то, во всяком случае, в том, чтобы извратить некоторые его аспекты.

Ассимиляторская верхушка английского еврейства понимала, что дело сионизма приобретает все большую поддержку в британских правительственных. кругах и в глазах общественного мнения. Но лишь весной 1917 года ассимиляторы почувствовали, что приближается решительный момент, и я знал, что со дня на день следует ожидать их выступления. 20 мая в Лондоне состоялась Чрезвычайная конференция представителей всех сионистских групп Великобритании. В то время я уже около года был президентом английской Сионистской федерации, и в своем обращении к делегатам предупредил о готовящейся атаке. Мы подошли так близко к официальному признанию нашей организации, что я мог уже говорить об опасностях, подстерегающих нас на пути к решающему успеху.

Я сказал: «Все чаще можно прочесть в газетах или услышать от друзей, евреев и неевреев, что сионистское движение стремится якобы создать в Палестине еврейское государство. Наши американские друзья пошли еще дальше и даже обсуждают уже строй этого государства, ратуя за создание Еврейской Республики. Искренне приветствуя это как выражение подлинной национальной воли еврейского народа, мы, однако, не можем рассматривать их рассуждения как здравые политические соображения. Государства строятся медленно, постепенно, планомерно и терпеливо».

В эти дни весь мир — а евреи даже сильнее других были возбуждены известием о свержении царской власти в России и установлении либерального режима Керенского. Это тоже представляло своеобразную опасность. «Некоторые наши друзья, а особенно некоторые наши противники, — продолжал я, — торопятся угадать, что произойдет с сионистским движением теперь, после русской революции. Ныне, говорят они, исчез главный стимул сионизма. Русские евреи освободились. Они больше не нуждаются в убежище вне России, в какой-то там Палестине. Эти рассуждения поверхностны и ошибочны. Страдания русского еврейства никогда не были главной движущей силой сионизма. Этой силой было и остается неодолимое национальное стремление еврейства иметь собственный дом — национальный центр, национальный очаг, где возможна еврейская национальная жизнь. И это желание сейчас даже сильнее, чем прежде. Свободное русское еврейство мощнее, чем когда-либо, поддержит стремления Сионистской организации».

Я просто констатировал то, что происходило на самом деле. Взрыв энтузиазма, с которым русское еврейство встретило Бальфурскую декларацию, громадный подъем сионистского движения в России накануне его насильственного уничтожения большевистским режимом — все это были волнующие проявления еврейской национальной воли к жизни. Но то, что больше всего меня тревожило, я приберег к концу своей речи. Я сказал: «Глубоко постыдно, что в этот великий момент мы не можем выступить единым фронтом. Но не Сионистская организация в том повинна. Может быть, это даже не вина ее противников. Вину следует возложить на условия жизни в рассеянии, разделившие еврейство пропастью, через которую даже в такую минуту невозможно навести мосты. Это наша беда, что все еще существует незначительное меньшинство, которое оспаривает даже саму идею существования евреев как нации. Но пусть это не вызывает ложных опасений; я ни секунды не поколеблюсь заявить, что в случае плебисцита или любой другой формы выяснения народного мнения не подлежит сомнению, на чьей стороне окажется большинство евреев. Мы предупреждаем тех, кто хочет навязать нам открытый раскол, что мы готовы объединенными усилиями защищать святое для нас дело. Мы не позволим никому помешать той трудной работе, которую мы ведем, и мы говорим всем нашим противникам: «Руки прочь от сионизма!»

Как я и ожидал, атака уже была подготовлена. Четыре дня спустя, 24 мая, лидеры английского Объединенного комитета Давид Александер и Клод Монтефиоре опубликовали пространное заявление в «Таймс», где яростно нападали на принципы сионизма и призывали правительство отказаться от удовлетворения наших требований. В этом заявлении содержались все те обветшалые доводы, которые я привык слышать со времени моего первого знакомства с западными ассимиляторами. Евреи — это только религиозная община и ничего более. Евреи не могут претендовать на создание своего Национального очага. Самое большее, что можно требовать для евреев Палестины — это религиозные и гражданские свободы; «разумные» возможности иммиграции и колонизации, а также «такие муниципальные права в городах и поселениях, какие окажутся необходимыми». И так далее, и тому подобное.

Во всей этой ситуации было нечто столь противоестественное, что не будь положение таким серьезным, можно было бы только смеяться. Господа Александер и Монтефиоре опровергали философию сионизма на том основании, что иудаизм — это всего лишь религия. А изобличали несостоятельность их аргументов ни больше, ни меньше как главный раввин Великобритании доктор Герц и глава испано-португальской общины доктор Гастер. Господа Александер и Монтефиоре (а с ними, разумеется, Люсьен Вольф, Эдвин Монтегю и прочие) боялись, что их заподозрят в недостатке английского патриотизма. Отвечал им «Таймс», утверждавший в довольно примечательной редакционной статье, что «только чересчур испуганные люди могут вообразить, что территориальная реализация сионизма заставит мир отвернуться от евреев и заявить: «Теперь у вас есть своя собственная страна, ступайте туда!»
Эта статья была написана Уикхэмом Стэдом уже после того, как в «Таймс» были опубликованы письма доктора Герца, доктора Гастера, лорда Ротшильда и мое. Свое письмо я вручил Стэду лично. Он принял меня с исключительной сердечностью. Я обнаружил, что он не просто заинтересован в наших делах, но и хорошо осведомлен о них. Когда-то он знавал Герцля в Вене; он вообще был хорошо знаком с венским еврейством. Он был не только рад опубликовать заявления сионистов, но и выразил глубокое возмущение действиями руководителей Объединенного комитета. Мы около часа обсуждали, какого рода редакционная статья окажет наибольшее воздействие на английскую публику, и когда 29 мая эта статья появилась, она вызвала определенное замешательство в рядах ассимиляторов. Не могу удержаться, чтобы не процитировать еще две фразы из этой статьи, адресованные непосредственно ассимиляторам: «Мы убеждены, что он (сионизм) действительно воплощает чувства огромного большинства мирового еврейства… Значение сионистского движения состоит в том, что оно воодушевило миллионы обездоленных евреев во всех гетто мирановым идеалом».

Вспышка открытой войны в рядах еврейства вынуждала английское правительство предпринять конкретные действия и решить вопрос в ту или иную сторону. 13 июня, накануне своей «гибралтарской миссии», я написал Роналду Грэму: «Представляется во всех отношениях желательным, чтобы британское правительство выразило свою симпатию и поддержку сионистскому делу в Палестине. В сущности, правительству достаточно всего лишь подтвердить то мнение, которое неоднократно высказывали нам известные и уважаемые члены правительства, и которое в течение уже почти трех лет служило основой для наших переговоров с ними». А еще несколько дней спустя мы вместе с Грэмом и лордом Ротшильдом посетили Бальфура и заявили, что назрело время для опубликования правительственной декларации, выражающей поддержку и поощрение нашему делу. Бальфур обещал, что это будет сделано, и попросил меня представить ему удовлетворяющий нас проект такой декларации, который он смог бы изучить и вынести на обсуждение кабинета.

Во время моей поездки на Гибралтар наш политический комитет под руководством Соколова занялся
подготовкой этого проекта. Было предложено многоразличных формулировок. В каждой из них мы тщательно старались держаться в рамках того подхода к вопросу, который преобладал среди ведущих членов английского правительства. Чтобы правильно понять общую картину, это обстоятельство нужно обязательно иметь в виду. Окончательная формулировка, с которой все мы согласились и которая была от нашего имени представлена лордом Ротшильдом Бальфуру 18 июня, гласила:
«Правительство Его Величества, рассмотрев цели Сионистской организации, выражает свое согласие с принципом признания Палестины Национальным очагом еврейского народа и права еврейского народа строить в Палестине свою национальную жизнь под протекторатом, который должен быть установлен входе заключения мира после успешного завершения войны.

Правительство Его Величества считает существенным для реализации этого принципа предоставление еврейскому народу в Палестине права внутренней автономии, а также установление свободы иммиграции для евреев и создание Еврейского колонизационного общества для восстановления и экономического развития страны.

Условия и формы внутренней автономии и хартия Еврейского колонизационного общества должны быть, по мнению Правительства Его Величества, разработаны и определены в переговорах с представителями Сионистской организации.

Справедливость требует отметить, что оппозиция сионизму со стороны английских евреев была смягчена противодействием им антисионистов из их же рядов. Выяснилось, что их руководители, публикуя свое заявление в «Таймс», действовали без ведома и согласия многих членов Объединенного комитета. Последовавшее голосование привело к отставке самого Д. Александера и некоторых других его коллег. И тем не менее активные антисионисты могли принести много вреда, и мы с большим беспокойством ожидали решения правительства.

Если бы не эта оппозиция — нужно подчеркнуть, абсолютно еврейская, — наш проект, судя по всему, был бы принят кабинетом еще в начале августа. Вместо этого я узнал, что только в середине сентября он был предложен на обсуждение в отсутствие Бальфура и Ллойд Джорджа и, в результате вмешательства Монтегю, был снят с повестки дня. В тот же день я получил телеграмму от лорда Ротшильда, в которой говорилось: «Я написал Бальфуру, прося его вмешаться в это дело. Помните, я сказал Вам, когда узнал о назначении Монтегю в правительство, что наше дело проиграно?»

Я не был настроен так пессимистически, но ситуация была не из приятных. Я тоже посетил Бальфура, который всячески меня приободрял, уверяя, что, несмотря на старания Монтегю, его мнение не изменилось.

Обо всем этом я сообщил телеграммой Брандайзу, отметив, что поддержка декларации президентом Вильсоном оказала бы нам большую помощь.
21 сентября я беседовал со Сматсом, который тоже входил в состав кабинета, и получил от него ожидаемые заверения в лояльности. Одновременно мы старались, как могли, парировать действия ассимиляторов, которые боролись с нами с помощью печати, брошюр и убеждения членов правительства. 28 сентября я имел встречу с Ллойд Джорджем, который включил наш меморандум в повестку дня назначенного на 3 октября заседания кабинета. А 3 октября я направил кабинету следующее письмо:
«Мы не можем игнорировать слухи о том, что на предстоящем заседании кабинета известное лицо еврейской национальности, не входящее в состав кабинета, собирается отстаивать антисионистскую точку зрения. Мы не вправе проверять эти слухи, а тем более высказываться по поводу данного факта. Если эти слухи справедливы, но со всем уважением должны отметить что, представляя на рассмотрение наш проект, мы доверили решение нашей сионистской и национальной судьбы британскому правительству в надежде, что эти вопросы будут рассмотрены в свете интересов Британской империи и в духе принципов, которые Великобритания всегда отстаивала. Нам не хочется думать, что правительство допустит, чтобы расхождения во взглядах на сионизм, существующие внутри еврейства, были представлены ему в столь разительно одностороннем освещении. Когда национального самоопределения требуют народные массы, никакие дополнительные обоснования уже не нужны. Мы представили текст декларации от имени организации, которая провозгласила, что она выражает национальную волю великого и древнего, хотя и рассеянного народа. Мы представили ее после трехлетних переговоров и бесед с выдающимися представителями английского народа».

Попало ли это письмо в руки членов кабинета, я не знаю. Но заседание, на котором обсуждалась декларация, состоялось 4 октября. В этот день я явился в кабинет к секретарю Ллойд Джорджа Керру и сказал: «Господин Керр, кабинет, возможно, захочет задать мне кое-какие вопросы, прежде чем принять решение. Не лучше ли будет, если я буду под рукой, чтобы ответить?». На что он ответил мягко, почти сочувственно: «С тех пор, как британское правительство является правительством, ни одно частное лицо еще не было допущено на его заседания. Поэтому возвращайтесь-ка лучше в свою лабораторию, доктор Вейцман. Все будет в порядке».

Но я не пошел в лабораторию. Я не мог работать в такой день. Вместо этого я отправился в кабинет Ормсби-Гора и стал ждать там. Нужно было быть сверхчеловеком, чтобы в эту минуту спокойно заниматься обычными делами. А больше делать, казалось, было нечего. Я слишком поздно узнал, что в действительности у меня была возможность кое-что сделать.

Когда на заседании кабинета был поднят вопрос о Палестине, Монтегю — единственный еврей в британском кабинете — произнес страстную речь против предложенного нами проекта. Смысл ее сводился к известным антисионистским аргументам, о которых я уже говорил. Он не сказал ничего нового, но страстность, с которой он отстаивал свои взгляды, его непримиримая враждебность к сионизму, ошеломили членов кабинета. Насколько я понимаю, он чуть не плакал. Когда он закончил, Бальфур и Ллойд Джордж предложили вызвать меня. За мной послали, искали меня повсюду — и не нашли, между тем как я был буквально рядом, в кабинете Ормсби-Гора! И все это произошло по вине Керра! Но, может быть, это было и к лучшему. Возможно, я только ухудшил бы дело. Одно несомненно: именно возражения Монтегю вкупе с организованной многомесячной кампанией горстки антисионистов были причиной половинчатости той формулировки, которую кабинет предложил нам несколько дней спустя.

9 октября я телеграфировал Брандайзу: «После предварительного обсуждения кабинет предложил следующую исправленную формулировку: «Правительство Его Величества благожелательно относится к идее создания в Палестине Национального очага для еврейского народа и приложит все усилия для осуществления этой цели. Вполне понятно при этом, что не должно быть сделано ничего такого, что могло бы повредить гражданским и религиозным права м существующих в Палестине нееврейских общин или правам и политическому статусу, которыми пользуются в любой другой стране те евреи, которые вполне удовлетворены своей гражданской и религиозной принадлежностью». Я, скорее всего, буду приглашен на заседание кабинета, прежде чем он примет окончательное решение. Существенно необходимо, чтобы президент не только одобрил текст, но и рекомендовал утвердить его без промедления. Крайне желательно подтверждение Вашей поддержки и энергичное послание от американских сионистов, а также известных несионистов. Ваша помощь нужна срочно».

Сравнение двух текстов — нашего проекта и резолюции, принятой 4 октября после выступления Монтегю, — показывает значительное отступление от того, что правительство готово было предложить нам первоначально. В проекте про возглашалось, что Палестина должна быть восстановлена как Национальный очаге еврейского народа; в резолюции говорилось о создании в Палестине Национального очага еврейской расы. В проекте говорится лишь о том, что правительство приложит все усилия для достижения этой цели и обсудит необходимые действия с Сионистской организацией. Резолюция поднимает вопрос о гражданских и религиозных правах нееврейских меньшинств и притом в таком духе, который позволяет приписать евреям намерения дискриминировать эти меньшинства и дает основания так интерпретировать ограничения, накладываемые на нашу деятельность, что она может стать практически невозможной.

Я не получил возможности изложить наши взгляды перед кабинетом, и на заседании 4 октября прозвучали только взгляды антисионистов. В сущности, кабинет не знал, что им противопоставить. В результате решено было разослать текст резолюции восьми еврейским лидерам (четырем сионистам и четырем антисионистам) с сопроводительным письмом, в котором указывалось, что «в связи с разногласиями, возникшими между самими евреями, правительство хотело бы получить письменное изложение взглядов представительных еврейских лидеров, как сионистов, так и несионистов» .

Мы подвергли текст резолюции всестороннему изучению, тщательно сравнивая его с первоначальным проектом. Мы вполне ясно видели различия, но не решались настаивать на прежней формулировке, опасаясь новых проволочек. В ответе на письмо правительства я писал: «Нельзя ли заменить слова «создание еврейского Национального очага» на «воссоздание»? Это незначительное исправление позволило бы указать на историческую связь с древней традицией и придало бы всему вопросу правильное освещение. Кроме того, я предложил бы заменить выражение «еврейская раса» на выражение «еврейский народ». (Это изменение было предложено Брандайзом.)

Нечего и говорить, что даже эта искалеченная резолюция означала событие огромной важности в истории галутного еврейства. Для ассимиляторов она была такой же горькой пилюлей, как для нас — отход от первоначальной, менее двусмысленной формулировки.

Так и останется одной из неразрешенных загадок истории, следовало ли нам проявить упорство и настаивать на своем. Сумели бы мы этим добиться более подходящей формулировки? Или же правительство, раздраженное внутриеврейскими распрями, вообще отказалось бы от всей этой затеи? А может, мы добились бы только задержки решения, так что война кончилась бы раньше, чем оно было бы принято, и мы потеряли бы все преимущества своевременности? Как было ни было, мы решили согласиться и добиваться скорейшего утверждения резолюции. Ибо мы отлично понимали, что любая отсрочка будет использована ассимиляторами в своих интересах, и знали, что такая же борьба идет внутри американского еврейства — с той разницей, что президент Вильсон, всецело поддерживая нас в принципе, все же считает опубликование декларации преждевременным, поскольку Америка формально еще не объявила войну Турции. Брандайз старался получить от президента публичное выражение поддержки, но не преуспел в этом. Однако 16 октября полковник Хауз по поручению президента Вильсона телеграфно заверил британское правительство, что Америка поддерживает декларацию по существу. Это было одним из решающих факторов, позволивших вырваться из тупика, созданного английскими антисионистами, и подтолкнувших британское правительство к опубликованию декларации.

2 ноября, после заключительного обсуждения в кабинете, Бальфур опубликовал свое знаменитое письмо, известное под названием «Бальфурской декларации». Оно было адресовано лорду Ротшильду (это была моя рекомендация, высказанная во время одной из наших прежних бесед с Бальфуром). Текст письма гласил:
«Правительство Его Величества благосклонно относится к восстановлению Национального очага еврейского народа в Палестине и приложит все усилия к облегчению достижения этой цели. Вполне понятно, что не должно быть предпринято ничего, что может повредить интересам как гражданских, так и религиозных нееврейских общин в Палестине или правам и политическому статусу евреев в какой-либо другой стране».

Все время, пока шло заседание кабинета, я ждал поблизости, на сей раз в пределах досягаемости. Наконец сэр Марк Сайкс вынес мне долгожданный документ с возгласом: «Поздравляю, доктор Вейцман, — с мальчиком!»

Что греха таить — не очень-то мне понравился этот «мальчик» поначалу. Не такого я ожидал. И все же я знал, что это — великое событие. Я тотчас позвонил жене и бросился искать Ахад-ха Ама..
.
Перед нами открывалась новая глава истории, полная новых трудностей, но и не без своих великих минут…

Х. Вейцман. В поисках пути. Ч. 1. И. : «Библиотека-Алия», 1990.